Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - [98]

Туда ведь ежегодно приезжают десятки тысяч паломников, и превращена эта могила в гигантское коммерческое предприятие. И кладбище вокруг нее (он завещал себя похоронить среди народа) почти затоптано этими толпами, но я – всего лишь о прекрасном объявлении.

Это святое место, предупреждало паломников объявление, поэтому:

«1. Запрещено вести какие-либо торговые или деловые операции на кладбище.

2. Запрещено спать на территории кладбища.

3. Запрещено устраивать трапезы на территории кладбища.

4. Женщины обязаны разговаривать и молиться тихо и с соблюдением правил скромности».

Я дальше списывать не стал, ибо от смеха скис, воочию себе представив, что здесь творилось бы, не будь такого строгого предупреждения.

Три достопамятных поездки

Начну я с фразы замечательной, и в молодые мои годы просто немыслимой.

Во все предыдущие приезды Париж был солнечным и теплым.

А на этот раз шел дождь и не стихал холодный ветер. Из-за этого на кладбище Монпарнас, куда давным-давно я собирался, пробыли мы недолго. Впрочем, интерес мой был вполне определенный: мне очень хотелось покурить возле могилы Гейне.

И мечта сполна осуществилась. Омрачившись, как и всякая мечта от исполнения, убожеством памятника: аккуратный мраморный бюст усердного приличного чиновника. Если бы Генрих Гейне был бухгалтером в банке своего дяди, именно такой памятник он бы и заслужил.

Мы с женой Татой жили у нашей приятельницы на высоком этаже, где из кухонного окна было видно много мокрых черепичных крыш, а главное – почти что вся Эйфелева башня. Вечером она снизу доверху освещалась множеством огней, которые попеременно гасли и загорались. Это было похоже на гигантскую новогоднюю елку, заболевшую пляской святого Витта – башня как будто дергалась в немых судорогах света.

Пить кальвадос и видеть эту пляску сквозь дождевые потоки было полным и самодостаточным счастьем. Днем можно было смотреть на крыши и читать путеводитель по Парижу – в сочетании все с тем же кальвадосом это дивное занятие.

Собственно, мы приехали на выступление, которое давно тут было у меня назначено, но идиотский предрассудок, что турист должен метаться по городу, не давал нам полного покоя.

Мы сходили в знаменитое кафе «Черный кот», битком набитое такими же заезжими фраерами, сидевшими тут в надежде, что после третьей кружки пива явится им тень Тулуз-Лотрека или других великих завсегдатаев этой некогда дешевой забегаловки. А ныне здесь цены дикие – может, потому, что выставлено несколько рисунков посетителей того прославленного времени – их плата за выпитый кофе, очевидно, или за рюмку коньяка. И больше не было у нас, насколько помню, встреч с прекрасным.

Если не считать за таковую длительный обед со вполне симпатичным беглым российским миллионером. Он тут скрывался от каких-то злобных подельников, но спокойно ходил в рестораны. Кстати, мы заказали виски довольно хорошей марки, и принесли нам пузатые бокалы какого-то невыразительного пойла: судя по вкусу – слитых вместе остатков из разных бутылок. Я промолчал, а миллионер, похоже, просто ничего не заметил. «Всюду надувают бедных россиян», – подумал я меланхолично.

Один приятель мой попался на крючок (они раскиданы повсюду для туристов), донельзя простой и примитивный: обед в кромешной темноте. В фойе этого ресторана к ним вышла невысокая старуха, знаками велела им положить руки на плечо друг друга (они были вчетвером) и такой цепочкой повела их в зал, легко ориентируясь в действительно полной темноте. Меню там не было, все предлагалось устно и вполголоса. От супа они отказались, боясь облить одежду, принесли им по кусочку рыбы с неопределимым по вкусу гарниром и ломоть кекса с жидким кофе. Эта убогая еда стоила вполне приличных денег. Звучала тихая музыка, но главное – сливался воедино гомон многих негромких голосов, то есть ресторан был полон клюнувших на эту чушь туристов.

На кладбище Пер-Лашез мы тоже побывали.

Там надо бы дня три бродить, как минимум, благо приятель наш – знаток этого кладбища, но мы богатством его знаний насладились мало, ибо хлестал дождь и ветер дул свирепо, и даже кальвадос удивительной выделки, за которым наш спутник мотается куда-то аж в Нормандию, никак не помогал.

Ища укрытия, мы постояли у стены колумбария, где тридцать шесть ячеек с урнами в два яруса. Там почти рядом покоится прах Айседоры Дункан и батьки Махно. О странностях подобного посмертного соседства книги надо бы писать. И обреченно вышли на открытое пространство.

Очень было грустно и неловко у могилы Саши Гинзбурга: огромный православный крест серого камня, ведро с березовыми чурками, елочной веткой и двумя новогодними игрушками… Какое все это имеет отношение к безумного мужества еврею, одному из основателей российского самиздата (вспомним, что он составлял первые выпуски «Синтаксиса»!), многолетнему неисправимому лагернику? Соблюдая давнюю еврейскую традицию, мы положили ему камушки, подобранные тут же, и стоять мне дольше не хотелось, очень уж я хорошо помнил истинного Сашу.

Хлебнув из фляжки, мы отошли душой у памятника Оскару Уайльду. Огромный куб, а в вырезе его – большой летящий ангел, а у ангела – хуёк, который посетители кладбища непрерывно отбивают – на память. Администрация даже табличку там повесила: пожалуйста, не надо портить художественный образ. Но туристы эту вежливую просьбу не читают: хуёк отбивают и отламывают, как и прежде, только успевай приделывать несчастный отросток. А на самом кубе – сотни надписей на десятке языков, и голову даю на отсечение – любовного характера. Слышали, очевидно, о нетрадиционной сексуальной ориентации великого покойника.