Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - [39]

В феврале ушел из жизни Сева Вильчек.

Мы с ним дружили почти сорок лет. Умнее человека в жизни я еще не повстречал. Нет, я неправильное выбрал слово: ум – понятие практическое, прикладное, Сева Вильчек – мудрым был. Той генетической, наследственной, национальной мудростью, которая так подвела евреев в обезумевшее время, наступившее в России. Сева хоть родился много позже, но и комсомольское, а после и партийное очарование сполна и бурно пережил. А как очнулся, замечательную книгу написал, вся суть ее понятна из одного из ее названий: «Прощание с Марксом». Он, разумеется, тайком ее писал, и свет рукопись увидела не сразу и не скоро. Говорили мне, что даже в университетах она читается как учебное пособие, а при издании – почти что незамеченной прошла, у всех уже кружились головы от позднего, дозволенного сверху понимания трагедии вчерашней.

После Сева ее иначе назвал («Алгоритмы истории»), но уже вся жизнь его катилась по пути не письменного творчества.

Вильчек был мозговым центром тех каналов телевизионных (НТВ, а после – ТВ-6), которые так поспешили задушить хозяева сегодняшней российской жизни. Ушел он истинно по-римски. У него такой букет болезней был, что каждая мешала вылечить другую, и выбраться из этого узла врачи не знали как. А Сева уже встать не мог и голову с трудом приподнимал. Тогда жену он снарядил поехать по делам куда-то, санитарку отослал из комнаты своей и дотянулся до ружья, висевшего в ногах возле кровати.

Месяца за три до его смерти мы с ним выпивали, вспоминая, как у него обыск был, когда меня арестовали, и как нам было интересно жить в те шальные времена. И он рассказывал, как он сейчас, глубокий инвалид, летает непрерывно в Грузию, налаживая (с полного нуля) телеканал по прихоти живущего в Тбилиси олигарха.

Я обязан Севе Вильчеку не только многолетней дружбой, но и многими четверостишиями, сочиненными в те годы. А точнее – за то время, что читал он мне куски из книги, о которой я уже упоминал.

Севино чтение – а слушал я внимательно и напряженно, потому что многое не сразу понимал, – меня ввергало в странное и благостное состояние: пассивным вдохновением назвал бы я его, не бойся я высоких оборотов речи. Какие-то отдельные слова меня вдруг властно побуждали наскоро записать их на клочке бумаги, поскольку непреложно ощущал я, что они мне скоро пригодятся. И правда, чуть позже – к ночи ближе или утром – непременно вылеплялись новые стишки с записанными этими словами. Как будто суть и соль четверостишия тянулись к запаху и звуку этих одиноких слов, стремясь обволокнуть их четырьмя строками текста. Да, конечно, выпивали мы в процессе чтения, но очень понемногу, и не эти две-три рюмки так меня прекрасно заводили.

Кстати, Сева сам отменно рифмовал. На его подаренной нам с Татой книжке была такая надпись:

Мы теперь с великими на «ты»,

и судьбой дарована отныне

нам взамен публичной немоты —

гласность вопиющего в пустыне.

А даря нам уже третье ее издание (полным-полно там было новых идей), он глумливо писал:

Не будь я евреем преклонных годов,

без тени сомнения, братцы,

я русский подвызубрить был бы готов,

чтоб в мыслях своих разобраться.

Я от него за годы дружбы услыхал настолько много разного и всякого, что до сих пор, когда спохватываюсь изредка: а я откуда это знаю, – немедля вспоминаю, что от Севы.

Это касается не только всяческих идей и фактов, но и забавных баек, что в Севиных устах звучали со значительностью притчи. Господи, а сколько их я вставил в мои книжки! И ни разу их происхождение от Севы я не обозначил. Не по свинству дружеского небрежения, а попросту воспринимая услышанное как фольклор, неотличимый от всего, что слышал я от поездных попутчиков, соседей по гостиничному номеру, в бесчисленных застольях тех годов.

А еще мы очень много спорили. Почти что обо всем, чего касались в разговоре.

На стороне Севы были логика и знания незаурядные (не зря дружили с ним выдающиеся московские философы), а на моей – упрямство и нахрап. От острой и парадоксальной точности его суждений много раз я приходил в завистливый восторг.

Почему-то вспомнил, как однажды Сева мне хвалился. Он был консультантом у какой-то аспирантки, защищавшей диссертацию по социологии, в которой Сева знатоком был выдающимся и признанным. Я почти уверен, что и диссертацию девице написал он сам или легко надиктовал. Уж очень не случайно после состоявшейся защиты прилетел из Тбилиси, чтоб его благодарить, отец этой девицы. Оказался он директором известного «Самтреста» – огромного и знаменитого коньячного производства. И выпить он, конечно же, привез в достатке. И вот, когда они уже изрядно напились и обсуждали все на свете, Сева этого коньячного магната сговорил объединить финансы «Самтреста» и Самиздата, о котором этому директору напел великую хвалу. От зависти к такой отменной шутке я занудливо сказал:

– Но, Сева, он же об этом забыл уже назавтра!

– Да забыл, конечно, – Сева продолжал сиять и улыбаться, – только главное, что я его уговорил!

До сих пор я помню свое потрясение, когда от Севы услыхал идею, которая навсегда определила мой взгляд на все происходящее в России много раньше и совсем теперь. Все неустройства и все горести российские, сказал мне Сева, происходят оттого, что многие века Россия существует как колониальная страна, сама же у себя в порабощении. Хозяева российской жизни к ней относятся как к некоему завоеванному пространству, почитая соплеменников своих как бы туземным покоренным населением. Отсюда – небрежение полнейшее, грабеж, насилие, бесправие и прочие бесчисленные прелести колониального владения. Настолько это объясняло прошлое и настоящее России, что и сегодня этот взгляд мне высветляет многое происходящее.