Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - [40]

Позже чуть, когда уже в Сибири остужал я свой кипучий оптимизм, мы с Севой продолжали наши споры: он – единственный, кому писал я длинно и серьезно. Интересно, Сева, мы еще увидимся с тобой? Мне очень бы хотелось.

Весной я поехал на гастроли в Германию, где мне предстояло посетить шестнадцать городов, но это нисколько не пугало. По точному созвучию с названием рабочих, нанимаемых из-за границы, я себе и мне подобным изобрел давно уже именование – гастрольбайтер.

Тем более что у меня, порою думал я, чтоб дух свой поддержать, – не просто шоу-бизнес, у меня – Бернард-Шоу-бизнес.

Я люблю свои вояжи потому еще, что многое попутно вижу.

Однако в тот раз я все время ощущал слабость и отлеживался вместо беготни, для себя намеченной, – очевидно, моя болезнь, о которой хочу вам поведать, уже изрядно во мне развилась.

В Мюнхене в музеи не выбрался, а в Нюрнберге не покурил возле любимого мной здания, где некогда творился знаменитый тот процесс над видными фашистскими убийцами. Меня там каждый раз одна мечта одолевает: если бы такой же удался в России, вся ее дальнейшая история светлей была бы несравненно.

В Хемнице (по-моему – не записал я название города, раздолбай ленивый) чудное преподнесли мне назидание. После концерта подошла ко мне старушка и застенчиво сказала:

– Игорь, я совсем вас поучать не собираюсь, но вы слишком часто упрощенный путь предпочитаете.

– О чем вы? – спросил я вежливо и сухо, сразу же поняв, что́ сейчас мне скажут, далеко не в первый раз. Однако же услышал небанальный вариант.

– У меня был знакомый поэт, – пояснила старушка, – он однажды написал четверостишие, которое вам все и сразу объяснит.

И чуть зардевшись, прочитала:

Я раньше славил поцелуй,

сиянье глаз, души томление,

потом заметил: скажешь «хуй»,

и сразу в зале оживление.

Я искренне сказал свое спасибо и заверил собеседницу, что впредь буду удерживать себя от легкого пути.

И навсегда теперь запомню город Аугсбург. Я был там впервые, поэтому накрепко взял себя в руки и поплелся в местный, очень древний собор. И был вознагражден: там такие картины Ганса Гольбейна и портреты кисти Лукаса Кранаха Старшего висели по бокам алтарной части, что изменил я своему всегдашнему пижонскому пренебрежению и закупил две репродукции-открытки. Заодно поймал себя на искреннем поползновении мошенника: в этих непуганых краях царило полное доверие: ты брал открытки и кидал их стоимость в коробочку, приставленную сбоку. Так что мог и не кидать. Я желание не тратить свою мелочь испытал настолько острое, что очень взвеселился.

В соборе этом некогда служил – сам великий Лютер, есть даже его мемориальная комната со множеством причиндалов, пару мелких из которых можно было стибрить запросто. И я это влечение своим нутром старьевщика немедля тоже ощутил. Ну, словом, это был прекрасный час самопознания.

Возле входа в собор висела за стеклом картина местного (и современного) какого-то не чересчур умелого художника. Сперва я мимо пробежал, но уходя – всмотрелся повнимательней, и так мне стало хорошо, что я там сигареты три, наверно, выкурил, усердно изучая это творчество.

Там явно был изображен читальный зал: на фоне книжных стеллажей столы теснились, а за ними разные сидели люди. Впрочем, и стояли несколько. И тетка шла в очках, по виду – явная библиотекарша. А ближе всех сидел, и цветом выделялся, и других был покрупней – прекрасно узнаваемый Мартин Лютер. Я присмотрелся к остальным, и радость несусветная меня постигла: это вовсе были не читатели, а мои прославленные коллеги из веков и стран различных. Рядом с Лютером, сверкая маленькими яростными глазками, сидел сам Лев Толстой в одноименного названия блузе. И Мольер там был, и был Шекспир, Хемингуэя я узнал (хотя и без гарантии), и Чехов там поблескивал пенсне, стоял Сервантес, а неопознанных десятка полтора персон давали полную свободу для догадок. Этой картиной Лютер как бы зачислялся в ряд великих сочинителей, теперь уж с этим не поспоришь.

В силу перечисленного выше я в весьма прекрасном настроении вернулся в мой ночлежный номер, и теперь последнее, из-за чего я навсегда запомню город Аугсбург.

Заранее простите мне распахнутую эту урологическую подробность, но я ведь вознамерился открыто все назвать и объяснить. Сходив в туалет и уже начав сливать воду, я вполне случайно (у меня такой привычки нету) глянул на донце унитаза – и обнаружил кровь. И весь остаток дня уже с тоскою думал о врачах, к которым мне теперь ходить придется, об анализах докучных (я к тому же их боюсь безумно) и о прочих мало симпатичных перспективах.

Так что не сбылось предвестие удачности гастролей, хотя было явное. Ко мне, когда я только что вошел в аэропорт, кинулся упитанный немолодой еврей, восторженно забормотав прекрасные слова:

– Игорь Миронович, вы не можете меня не помнить, я вам года три назад звонил из Тель-Авива!

И засмеялся я тогда и с радостью подумал, что гастроли начинаются чудесно – значит, так оно и будет до конца. Но не сбылось.

О крови я забыть уже не мог, она мне каждый день теперь напоминала о себе, но каждодневность выступлений-переездов целиком и начисто заглатывает все, что не относится к гастролям. Еще я помню, как стоял в тамбуре какого-то очередного поезда, смотрел на маленький экран, где отмечалась скорость и ближайший город, и о давнем-давнем прошлом вспоминал.