Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - [30]

В расположенном неподалеку городе Слободском родился Александр Грин, чья семья вскоре переехала в губернский центр. И залитый солнцем шумный гриновский Зурбаган – такая противоположность тихой и заснеженной Вятке, что наверняка он помнил сумрачную скуку своего детства в доме, где сейчас его музей. Который, кстати говоря, меня слегка расстроил. Вся романтика, которую принес Александр Грин в души миллионов читателей, здесь передана картинами, скульптурами – пластически, короче говоря. И жутко пошло это выглядит. Увы, мне кажется, романтика обречена на опошление, когда ее пытаются изобразить. Но походить, стараясь не смотреть на интерьер, по подлинному дому, где он рос, и постоять возле него снаружи – удовольствие нешуточное.

Отец его, потомственный польский дворянин Гриневский, был сослан сюда в ранней молодости за участие в восстании, тут и женился на местной уроженке, но жена его умерла, когда сын еще был подростком. Отец вновь женился, но отношения с мачехой у Александра не сложились. И он уехал из Вятки в шестнадцать лет, мечтая стать матросом. Повел свою скитальческую жизнь, о которой после вспоминал писатель Грин. Хотя преувеличивал безбожно.

Вообще, насочинял он столько, что вокруг его имени после шумного успеха первых повестей начали клубиться мифы. То он был морским волком, который долго бороздил океаны всего света, то, будучи матросом, убил в пьяной драке какого-то английского капитана и прихватил его сундук с рукописями, то найден был совсем младенцем на необитаемом острове… Не сам ли он все это сочинял, избывая память о тоскливой юности?

Он еще однажды возвратился в этот дом. Не надолго…

Поплавав чуть матросом и к мечте своей довольно скоро охладев, пустился он в скитания. Бродяжничал, порою голодал, то в лесорубы подавался, то в золотоискатели. Пошел было служить в армию, но сбежал и оттуда. Отсидел два года в тюрьме (связался с эсерами и арестован был за пропаганду), отпустили по амнистии. Всего четыре класса он окончил и учиться далее не собирался. Через год его опять арестовали и приговорили к ссылке в Тобольскую губернию, откуда он немедленно бежал и добрался до отеческой Вятки.

Дело у него тут было: знал он человека, изготовлявшего фальшивые паспорта. Так что и с отцом еще он повидался. И уже писал рассказы.

Тут я докурил вторую сигарету и хотел было вернуться в дом, но вспомнил о романтическом интерьере и решил, что уже мало времени.

А в доме Салтыкова-Щедрина великолепно и внутри. И даже стол его стоит – большая вероятность, что подлинный.

Как-то не столь давно, заехав в город Тверь, был я приглашен местным телевидением дать интервью не где-нибудь, а за музейным столом когдатошнего вице-губернатора Салтыкова-Щедрина. Стол был моложе того времени лет на пятьдесят и слишком миниатюрен для употребления большим чиновником, но я тактично промолчал в ходе съемок. А потом не выдержал, конечно, и свою уверенность, что им фальшак подсунули, невежливо озвучил. Но музейная девица с укоризной мне ответила, что людям интересно и они даже потрогать норовят. А с этим аргументом не поспоришь.

Прекрасный дом был у ссыльного писателя и четыре человека прислуги. По служебной лестнице он продвигался очень быстро, и спустя три года после приезда был уже советником губернского правления – совсем немаленькая должность (а было ему в ту пору двадцать два года). Жить и жить бы в такой ссылке, где в лучшие дома он приглашался непременно – хоть и ссыльный, а жених завидный, – но писал он непрерывно в Петербург прошения, чтобы помиловали. Все восемь (почти) лет, что прожил он в Вятке.

Начинал он блестяще. Выучился в Царскосельском лицее, где заведомо готовили будущих губернаторов и министров, лучшим был поэтом среди сверстников (потом своих стихов всю жизнь стеснялся), и уже печатали его столичные журналы. Только бес его попутал (а точней – талант проснулся): написал он повесть «Запутанное дело». В тысяча восемьсот сорок восьмом, в марте, он ее напечатал, а в апреле уже ехал в Вятку, сопровождаемый жандармским офицером. Сам он эту повесть иначе как ерундой не называл, но российское начальство всегда лучше разбиралось в литературе, чем сами авторы.

А если всерьез, ему очень, чисто по-российски повезло, ибо спустя всего год начался процесс по делу Петрашевского, а Салтыков-Щедрин не только ходил в этот кружок, но и дружил с его основателем. Так что стоять бы ему на эшафоте рядом с Достоевским, но являлся он ссыльным, и насчет этого кружка воспаленных юношей его допрашивали лишь в качестве свидетеля.

Мотался по всей губернии этот усердный молодой чиновник, сочинял за начальство годовые отчеты (специальный переписчик был к нему приставлен по причине неразборчивого почерка) и начисто забыл, казалось бы, свои литературные забавы. Ни единого свидетельства не сохранилось. Однако, возвратившись в Петербург, через каких-то несколько месяцев он предложил журналу «Русский вестник» объемистые «Губернские очерки». Без заметок-заготовок, сделанных заранее, такое быстро не напишешь. А значит, в этом доме, не внушающем никаких подозрений (тут и пили, и играли в карты), где-то прятал он заветную рукопись, тихо радуясь, что она пополняется. И я с чувством душевной близости опять прошел по комнатам, стараясь догадаться (сам три года в своей сибирской избе прятал рукопись на чердаке между бревнами – прости, читатель, манию величия, явленную в этой ассоциации, но ссыльные всея земли равны по чувству страха за свои бумаги). Вот и доверяй после этого письменным заверениям чиновника Салтыкова, что исправился и умоляет о возможности вернуться. И ему не доверяли.