Проза - [11]

Там же недалеко: дикое волосатое племя хродвиров в стужу ходит, как его создал творец, но в зной выворачивает себя мехом внутрь и так не страдает от солнца. Но за лето внутренний сок переваривает шерсть, и тогда, как только выпадет первый снег, хродвир выворачивает шкуру обратно, он оказывается наг и быстро замерзает. Поэтому ни один из них не доживает до второго лета. Я так и не понял, откуда берутся новые хродвиры.

Еще: встретил я многоглавое чудовище и рубил ему головы — славы искал. Но головы отрастали быстрее, чем я успевал их срубать. «Кто ты?» — спросил я врага непобедимого. «Жизнь твоя!» — вот такой был мне ответ.

Видел я людей страны Коккейн и ту пустошь, где змей Фафнир сидит на яйцах, и прочее, известное от народов. Видел и то, что не видел никто до меня. Но все это было в легкой дымке сна, или же это грусть изгнанника обволокла взгляд мой облаком, как пухом дикого гуся?

Но принесло меня, наконец, и к большой земле, полной высоких гор и лесов. На берегу этой земли сидела рыжая дева, за которой я и последовал. И было это сном во сне, как я шел по ее следу.

Мало мне отпущено времени, и не пересказать мне всей моей охоты. Был я при ней и пастухом, и рабом, и князем прокаженных, и кем только не был, пока ее не настиг. И когда настиг, она мне не противилась и подставила губы, но сказала: «А сейчас ты проснешься!» Но я в первый раз был счастлив, забыв об изгнании, и дымка сна развеялась: все виделось, как оно видится наяву.

Тут я коснулся губ… проснулся и очутился во мраке черных вод у китового рта, и выплюнули меня воды, и за мной затворились. Голос невидимый сказал: «Один вошел, один и вышел, а другому здесь не бывать».

Не буду говорить, как доплыл путем сельдяным, но на берегу меня встретили и пронзили копьем — ведь изгнан я был навсегда и под страхом смерти.

И в животе у меня холодное железо, но кровь еще не вся вытекла. Пока хватает сил, чтобы нацарапать на кости руны новой лоции: где поглотили нас китовые уста, как плыть от острова к острову, каких мелей и скал опасаться.

Да только зачем тебе, Боальд, эта новая лоция? Голос ведь ясно сказал: «Один вошел, один вышел, а другому здесь не бывать»?

Никто этим путем больше не пройдет. Бесполезная лоция, Боальд, но если хорошенько подумать, не таковы ли они все? Даже та, которую напишешь ты, величайший из кормчих, когда твои кишки обовьют древко или просто спокойная старость поторопит тебя.

1990

Комментарии к новой лоции

В зеркальной комнате

Все стены здесь покрыты зеркалами. Это даже не стены, потому что между кожей заключенного в зеркальной комнате и поверхностью стекла нет никакого расстояния, и нет прослойки эфира, которая делила бы пространство на меня и не-меня. Можете считать, что эти зеркала образуют мою поверхность, но и это неверно. В отличие от плоскости тривиальных зеркал, эти — объемны. Они пронизывают мое я насквозь и встречаются друг с другом в точке, которую моя гордость называет личностью, хотя эта точка ничем не отлична от всякой другой. Когда я смотрю перед собою, я вижу себя. Но я не вижу того, кто скрывается за моей спиной. Вы полагаете, что это — еще одна моя тень, отвернувшаяся от меня в презрении? А мне кажется, что она смотрит мне в затылок. Эта тень — моя единственная надежда.

Странствия тени

Та, что стоит за моей спиной, странствует. Пока я бездвижен, она просачивается сквозь миры, как капля воды сквозь стопку промокательной бумаги. Но, в отличие от капли воды, она не оставляет следов и не растрачивается по пути. Растворив в себе все впечатления, она завершает свой путь. Сейчас мы, наконец, встретимся, и она поведает мне, каково это — быть другим, как чувствует себя другой и способен ли другой чувствовать. Я слышу за спиной гулкие шаги, закрываю глаза и поворачиваюсь. Кто-то идет мне навстречу, его дыхание горит на моих губах. Нетерпеливый, я открываю глаза… и вижу собственное лицо, расплющенное о зеркальный холод. Это стучало мое сердце, это отражалось от непроницаемого стекла мое дыхание.

Сохранение бестелесного

Стоит мне только отвернуться, и моя зеркальная тень исчезает. Стоит мне снова посмотреть в ее сторону — и она тут как тут. Невинные полагают, что эта отделившаяся часть снова сливается с ними на каждом повороте спины. Но я-то знаю, что она исчезает в толще стекла, и тот, кто смотрелся в зеркало, истаивает на какую-то малую часть. Ведь прокрутившись перед зеркалами всю жизнь, я исчезаю в конце. Или весь ухожу в зеркала?

Китовая пасть

«Один вошел — другой вышел», — так сказал мой голос самому себе в тишине. Мой голос повелевает всей наличной тишиной. Если я быстро бегу по кругу, я могу догнать свой собственный голос. Забывчивые полагают, что они встретились с голосом Чужого. Они забывчивые, то есть те, кто не помнят собственных слов. В зеркальной комнате, где никого нет, все сказки рассказываются самому себе и о себе самом. Тот, кто обладает памятью, знает, что все сказанное было сказано им же.

Зачем?

В страшном темном лесу кто не начинает петь? А чаще кричать… Зачем все это, когда кругом нет никого — ни духов корней, ни ангелов небес? Кого можно испугать своим пением? Умники полагают, что песни страшат Чужого. Но мне известно, что мы поем для того, чтобы прогнать из темноты самих себя. Я себя всяким видел, и таким тоже — с рогами и копытами. Даже зеркала бывают кривыми, а о глазах и говорить не стоит. Самое любимое пение узника этой комнаты — скрип пера по бумаге. Под него можно и впрямь поверить, что кроме тебя есть еще кто-то.