Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне - [33]

— Ничуть. О женщинах уже и не говорю: Люба наша приятельница настроена так же романтично, как когда-то ее прабабушка — изменилась только манера держаться. Мужчины?.. Пожалуй, изменились, но Далеко не все. Сколько пушкинских гусаров и Чайльд-Гарольдов толкутся вокруг в нынешних костюмах и галстуках! Поскрести только. Да вот, незачем далеко ходить, этот на краю стола…

Разговор шел в «Вене», после первого представления какой-то пьесы. Ужин шел к концу. Сдвинутые столики, пролитое вино, раскрасневшиеся лица, табачный дым, громкие голоса, бестолковые разговоры

обычная картина.

Все, более-менее, знали друг друга. Я посмотрел в сторону, куда показывал Ауслендер.

— Этот? Кажется, начинающий поэт Кузнецов. Но что в нем, помилуйте, от романтического гусара? Коренастый молодой человек, лет двадцати пяти. Челюсти бульдога, волосы щеткой, маленькие бесцветные глазки без ресниц. Сидит он на самом конце стола, и, кажется, пьян больше всех. Лицо опухшее какое-то, вид мрачный. Вот так пушкинский гусар! Скорей — гоголевский урядник.

— Внешность малоподходящая.

— Самая подходящая, напротив. Представьте: он в той же позе, такой же, но в расшитом мундире, в обстановке «русского ампира». Канделябры с оплывающими свечами, бутылка Клико, длинные чубуки. Словом — заседание «тайного общества» или ужин заговорщиков в ночь убийства Павла. Вглядитесь хорошенько — разве он там на месте? Забулдыга-гусар и нежная душа: поет под гитару романсы чувствительные собственного сочинения. Бездельник, мот, картежник — и пойдет, не задумываясь, на виселицу за «братство народов». Женщин как перчатки меняет, и влюблен в то же время безнадежно и платонически в какую-нибудь «богиню». Самая подходящая внешность — голубоглазые блондины и роковые брюнеты не более часты, чем в наше время и водились среди шулеров преимущественно. А настоящий тип — бесшабашный и мечтательный — вот так и выглядел: бульдог бульдогом и волосы, как сапожная щетка.

И душевный склад у этого бульдога, сидящего с нами в «Вене» и одетого в пиджак, — такой же как бульдога-гусара двадцатых годов. Я не делаю предположений, я наверняка говорю. Вот, давайте, позовем его и проэкзаменуем осторожно:

— Николай Васильевич, подсаживайтесь к нам. Что вы такой мрачный? Кстати, как шкура, которую вы мне обещали?

— А приходите, выберите сами. Я троих в этом году убил. Двух самцов и медведицу. Выберите — какая понравится. Откровенно говоря, не особенные шкуры: хорошего зверя не убить. Хороший, злой зверь — в Сибирь перебрался. Заваль осталась, добродушные. А чтобы шкура была хорошая, с этаким отливом, надо, чтобы злой был медведь…

— Вот, рекомендую, — говорит Ауслендер. — Николай Васильевич с рогатиной на медведей ходит. Этих трех таким же способом убили?

— Да ведь, если промахнетесь, пока подоспеют люди, он может растерзать вас?

— Задерет. Но зачем же промахиваться? Промахнуться нельзя. Из ружья можно промахнуться. А рогатиной, как же? Дело простое — вот он, вот я. Он на меня идет, я его поджидаю. Когда зверь на расстоянии, примерно, двух аршин — я колю ему в сердце, зверь глуп — лапы несет так, что сердце открыто. Вот оно тут, коли и все. Сноровка у меня хорошая, силы достаточно. Раз — нанес ему удар. Два — перевернул нож. Три — отскочил в сторону, чтобы он на тебя не навалился. Дело простое и никакой опасности нет, если не волноваться.

Ауслендер смотрит на меня: «Ну что?» И незаметно переводит разговор с «простого дела» на стихи.

— Почитайте-ка нам. Не стесняйтесь.

Но «бульдог», считающий, что, убивая зверя рогатиной, «чего же волноваться», тут явно стесняется…

— Плохо помню… Другой раз….

Читайте, читайте,

— Ну хорошо… Прочту… Несколько триолетов.

Триолетов. Так он триолеты пишет! Триолеты охотника с рогатиной?.. Забавно.

Нараспев, закипая и волнуясь, наш медвежий охотник читает:

О вас одной, прекрасная Лилета,

О вас одной, мечтая с юных лет,

Весь жар влюбленного, всю грусть поэта

В изысканную форму триолета

О вас одной, прекрасная Лилета,

Я собираю, как цветы в букет…

Прочтя — беспокойно озирается: каково впечатление? Потом еще и еще. Тучу триолетов читает. Плодовитейшая муза и удивительно нежная — все о цветах, мотыльках, пастушках.

Да, пожалуй, прав Ауслендер, бульдог-то с романтизмом.

Я хочу вставить какое-то замечание, но Ауслендер меня перебивает:

— Чтобы не забыть, Николай Васильевич. Вы Варвару Павловну увидите на этих днях?

Кто такая Варвара Павловна, я не знаю. Вопрос самый пустой. Но что с автором триолетов? Почему такое сильное впечатление произвел на него этот пустой вопрос? А впечатление сильное. Он дергается, точно хочет вскочить, густо заливается краской от бровей до подбородка. Смотрит на Ауслендера вытаращенными глазами.

Тот, точно не замечая ничего:

— Увидите? До вторника.

— Увижу, наконец, — отвечает Кузнецов с явным усилием. — То есть, если не… если не ее… то ее мужа… А что?

— Да вот, скажите, что билеты в Интермедию ей оставлены.

Краска медленно сходит с лица Кузнецова.

— Билеты… Мужа ее наверное увижу — в клубе. Оставлены билеты…. Скажу.

В передней, у вешалки Ауслендер толкает меня:

— Ну что, убедились? С рогатиной на медведя, триолеты о соловьях, а взволновался-то как, заметили, когда я спросил о Варваре? Варвара, супруга инженерская, мать семейства, впрочем, милая дама — и есть Лилета, Дульцинея Тобосская, идеал. Целомудренный… Видели, как покраснел, глаза выкатил? Тут не шутки: неосторожное слово — убьет. Ну, чем вам не гусар романтический?..