Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне - [20]

Пристав первый опомнился.

— Делай, ребята, обыск, что слушать старого попугая.

Солдаты затопали, стали выворачивать комоды… А старик все кричит, ругается и вдруг перестал выкликать, захрипел, заклокотал как-то. Бросились мы к нему, а у него в руках бритва, горло перерезано, и халат бухарский зеленый весь залит кровью.

Поверите ли, неделю целую после того не спал.

Что ж еще, — Глухарева похоронили, имущество его в казну пошло. Дашу-сиротку я у себя оставил. Когда подросла, стала при доме служить.

И странно, знаете, после смерти старика (ведь все у девочки на глазах произошло) словно у нее память отнялась. О прошлой своей жизни помнила самые пустяки, о деде (какой, впрочем, он был ей дед) никогда и не вспоминала. И так, думаю, что Бог ей милость свою послал, отнявши память.

Да, не надо было ей поступать к вам в услужение. Старый безбожник, видно, ей и явился ночью.

* * *

Несколько дней спустя, уже перебравшись на новую, приисканную мне стариком управляющим квартиру, я прочел, что в вытащенной из Невы утопленнице опознана Даша.

ЛИЛОВАЯ ЧАШКА

ГЛАВА I. О лиловых чашках, крупчатке, преимуществе восточных ковров перед французскими и о любви

О, среда! О, пятый час дня! О полукруглый будуар Софочки Павловой! О жеманный разговор хозяйки, цейлонский чай, в тонкой руке дымящаяся папироска, левкои!.. Внизу на звонок старый лакей в серой куртке спешит распахнуть затянутую желтым шелком дверь со стеклами. На секунду мелькает морозная набережная, Нева, Петропавловский шпиль. И румяный завсегдатай сред, барон Шиллинг, сбросив доху, прижимает перед круглым зеркалом ладонь к косому пробору. Белая лестница устлана малиновой дорожкой. В большом окне крошечный садик разбит на английский лад. Барон быстро вбегает по лестнице, ловко вбрасывает в глаз стекляшку, полы его жакета раздуваются, на пороге он делает точно пируэт и небрежно входит в будуар. Он знает, что его ждут и Софочка, и толстая дама направо от окна, и худощавая дама от него налево, и лицеист с усикам, и лицеист, держащийся в стороне от всех, и поэт Миланов в зеленом галстуке с челюстью дегенерата. Какая же среда без барона!

И барон целует руку хозяйки, не глядя на нее, не глядя, кланяется остальным и берет налитую ему чашку…

Все говорят разом:

— Но, милый барон, я сама звонила к Иванову и на Морскую. Никаких печений нет. Все едят теперь пряники.

— Но, барон, нельзя быть таким капризным. Бедные солдаты страдают за нас, и мы должны пострадать.

— Я знаю наверно, что крупчатка тут ни при чем. Печенье делается из так называемой тонкой…

— Вот этот пряник с коринкой совсем вкусный!

— Ай!..

Лиловая чашка выскользнула из рук Софочки и лежала на ковре.

И все остальные лиловые чашки, сестры той, тревожно звякнули о свои блюдечки…

Лакей собрал осколки и унес разбитую чашку.

— Вы испортили ковер, Софочка, — назидательно сказал барон.

И все посмотрели на лиловатый ковер с желтыми листьями и тускло-розовыми цветами.

— Какая жалость! Это настоящий французский?

Софочка надула губки.

— Разумеется, настоящий!

Ее муж — инженер, разбогатевший во время войны, разве у нее могло быть что-нибудь ненастоящее.

Барон важно добавил:

— Вот преимущество восточных ковров. У них такая расцветка, чтобы не было видно пятен. Желтое — цвет песка, красное — цвет крови.

— Ах, какой ужас! — сказали дамы довольно равнодушно.

— Я прикажу вынести персидский ковер из кабинета! — воскликнула Софочка. Вдруг на нем кровь, ведь он настоящий, двенадцатого века.

— Пойдемте, посмотрим, — предложил кто-то.

Все встали.

Лицеист, державшийся в стороне, подошел к Софочке и сказал:

— Я, София Павловна, должен идти, вот, пожалуйста, прочтите.

Подал письмо и убежал.

Софочка разорвала толстый конверт. Неразборчивое и длинное послание начиналось так:

«Вы думаете, что я — мальчик. Но, поверьте, моя любовь к Вам, о которой я решаюсь, наконец, сказать…

ГЛАВА II. В автомобиле ведется значительный разговор, и братья подъезжают к уединенному дому

Розы вздрогнули и закачались в своей стекляшке, пружинная подушка приятно подбросила двух, сидевших в лимузине, молодых людей, ноги которых в лаковых туфлях и шелковых носках были надменно вытянуты и упирались в чахло-сиреневую обивку. Мотор круто повернул на Гагаринскую. Сидевший слева сказал:

— Я удивлен и этого не скрываю. Увлечение — да, но марать полк, титул, старинное имя, я решительно не понимаю князя…

— Послушай, — ответил другой, — полно об этом. Ты, как ребенок, занят разным вздором, когда нас ждет… — Не договорив, он обернул свое лицо к собеседнику, — губы были тонки и красны, ресницы длинны, как у девочки. Но мелкие черты лица были неправильны, и тревожная улыбка неприятна.

— Да, какие-то экзальтированные развратники.

— Стыдно. Павел, повторять гадкую ложь, отлично зная ей цену.

— Почему ты горячишься, я же не посвящен еще.

Помолчав, Борис ответил торжественно и строго:

— Ты не посвящен, ты лишь связан словом. Но подумай, через полчаса будет уже поздно. С твоего согласия, я говорил о тебе, как о решившемся вступить. Ты знаешь, что изменникам нашему братству — смерть.

— Что же вы, в Неву меня бросите? — рассмеялся Павел.

— Нет, — серьезно сказал Борис, — дом герцога стоит на Фонтанке.