Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне - [15]

Лизанька ядовито улыбнулась.

— Он славный? Выживший из ума хромоногий хрыч, не понимаю, что в нем славного. Таскается каждый день неизвестно чего — песочница. Когда говорит — плюется, я всегда отворачиваюсь. Славный… Ты, Юрий, всегда чепуху скажешь.

Лизаньке немного стыдно было все это говорить. Лучше бы Юрий Николаевич бранил антиквара, — как горячо она бы его защищала. Но как же не поспорить, и потом — кто же услышит!

Она продолжала возражать жениху, сердито доказывая, что Петр Алексеевич глуп и несносен, что она его терпеть не может, не подозревая, что в прихожей, низко опустив голову, держась рукой за шибко бьющееся сердце, стоял и все слышал бедный хромой антиквар.

VI.

Зачем была не закрыта проклятая калитка! Зачем шум от мягких бархатных сапог не донесся в столовую и Лизанька не прекратила глупого разговора раньше, чем бедняга услышал его! Он постоял немного, усмехнулся и тихо побрел обратно.

Он сидел в своем старом кресле, слушал стук ветхих нордтоновских часов. Он не сердился на Лизаньку. Действительно, глупый, скучный, противный — она права. Горечь обиды прошла — смутное решение, принятое им еще там, в передней, теперь было ясно. Тяжело поднявшись, он подошел к киоту, достал маленький пузырек, медленно отвинтил металлическую крышку и, запрокинув голову, высыпал порошок себе в рот.

Когда услышавшая шум и звон разбитого стекла, испуганная (опять кошка забралась, — думала она) Мария вбежала в магазин, красное пламя керосиновой лампы тускло озарило труп хромого антиквара, лежащий на полу в обломках зеркала в фарфоровой раме, того самого, что понравилось Лизаньке при первом их знакомстве.

VII.

Лизанька, очень искренно плакавшая, не могла себе простить, что в самый вечер смерти Волкова она над ним насмехалась так несправедливо. Впрочем, слезы ее скоро высохли, и спорит она по-прежнему со всеми и обо всем. О Петре Алексеевиче в семье Воробьевых вспоминают довольно часто — все больше по случаю его шляпы, таинственно оказавшейся у них в передней. Между тем, все помнили, что, уходя в последний раз, он был в шляпе, разумеется.

— Разве по Невскому без шляпы ходят? — не иначе как с того света попала она к нам, — смеется Лизанька, и хотя смеется, а верит своим словам и чуть— чуть трусит.

ЯРМАРКА СВ. МИННЫ

1.

Там, где река, описывая полукруг, пропадала за рядом низких черепичных крыш — догорали в черном облаке дыма остатки моста, подожженного отступающим неприятелем. Наш конный отряд медленно подвигался по размокшему торфяному полю, по направлению к недалеко пробегавшему шоссе. До немецкого городка, оставалось не более полуверсты, когда корнет Иринг спрятал в чехол свой величественный Цейс, в который он долго что-то разглядывал, и подъехал к начальнику отряда — ротмистру Дедову.

— Андрей Николаевич, поглядите направо. Вон там, у липы — видите, что-то белеет?

Ротмистр прищурился.

— Да, вижу, но не могу разглядеть.

Корнет протянул ему бинокль.

— Э, да это люди. Женщины, по-моему…

— Дамы, ротмистр, дамы. Судя по костюмам — это цвет здешней аристократии.

— Странно, зачем же они толпятся?

— По-моему — это депутация. Они хотят вас встретить как подобает.

— Да, держите карман шире! Помните, как встречали нас при занятии Острепуа?

Иринг поморщился от не слишком приятного воспоминания.

— Это-то так, Андрей Николаевич, но поглядите они идут нам навстречу.

Действительно, по дороге (отряд выбрался, наконец, на прекрасное, точно отполированное шоссе) медленно подвигалась группа, человек восемь женщин.

Многие вели за руку детей. Все они приветливо улыбались и помахивали платками. Когда депутация совсем приблизилась, из среды ее выделилась некая красивая немка, в белом платье с большим букетом в руках.

— Вы правы, черт возьми! — воскликнул ротмистр, подымаясь на стременах и оборачиваясь к корнету. — Торжественная встреча, так и есть.

Но молодой корнет не отвечал. Он пристально вглядывался в немку с букетом, и все большее изумление разливалось по его лицу. Наконец, он пробормотал:

— Ну да, нет никакого сомнения, — это фрейлейн Ирма…

2.

Завтракая в поместительной столовой городской ратуши, офицеры оживленно болтали. Главной темой разговора была, разумеется, неожиданно дружелюбная встреча, устроенная немцами. Цветы, овации, отличный завтрак, заботы обрадовали всех. Кое-кто, из более подозрительных, говорил, что тут что-то не то

неспроста, мол, рассыпаются немцы. Но корнет Иринг горячо протестовал против этих соображений

— Господа, — говорил он, — мне разгадка этого дружелюбия ясней, чем кому бы то ни было из вас.

Дело в том, что организаторша всего этого (помните даму в белом платье?) — бывшая бонна моих племянников. Я ее знаю лет семь, это очень милая и умная девушка, искренне преданная русским. По-моему, нехорошо, господа, отвечать недоверием на такой отличный и сердечный прием.

— Э, корнет, — отвечал, затягиваясь сигарой, красивый, но старообразный несколько штаб-ротмистр.

Вы очень еще молоды, слишком верите людям. Я очень буду рад, если ваша уверенность подтвердится, но остерегаться следует — и даже очень.

3.

— Неужели Александр Михайлович, т. е. Матвеевич, простите, — говорила, только чуть-чуть с акцентом, бонна, подносившая цветы. — Неужели наша дружелюбная встреча, симпатии к русским, наше с вами давнее знакомство, на месте, недостаточно, чтобы повлиять на непреклонность г-на ротмистра? Вы подумайте, какое подавляющее впечатление на наших крестьян произведет этот отказ. Мы внушаем им, что русские — наши лучшие друзья, а вы запрещаете устроить ярмарку в день св. Минны, ежегодно открываемую здесь, — это обычай, существующий вот уже второе столетие — и крестьяне будут очень недовольны…