Проза и публицистика - [8]

   – Не хотите ли чаю? – спросил я его как можно мягче.

   – Покорнейше благодарим-с; кушайте сами на здоровье: вы человек дорожный, а мы, значит, люди на месте. Кушайте-с, кушайте-с.

   – Да нет, отчего же? Вы не помешаете мне, и я вам также.

   – Покорнейше благодарим-с, кушайте-с...

   "Не податлив, старый,– подумал я.–Постой! попробую с другой стороны".

   – Коли не хотите чаю, так, может, стаканчик рому выпьете? – продолжал я опутывать мою жертву, кик наук муху.

   – Не пьем-с...– отвечали мне лаконически.

   – Так хоть просто посидите со мной, потолкуемте...– настаивал я.

   – Это можно-с...

   За сим кратким ответом жесткая жертва моя, оторвавшись от почтовой книги, медленно выползла из своей каморки и, как-то ободрительно утерши нос большим пальцем левой руки, приблизилась к самовару. Теперь только я рассмотрел это лицо; оно было очень выразительно и оригинально, а в больших слезящихся глазах ясно проглядывало присутствие того, что по-русски обыкновенно выражается словами: "себе на уме".

   – Садитесь, пожалуйста,– сказал я, подвигая ему стул.

   Жертва моя молча села, но только не на стул, а поодаль от меня – на сундук. Воспользовавшись этой минутой, я налил стакан чаю наполовину с ромом и поставил на сундук возле жертвы.

   – Выкушайте-ка, без церемонии, стаканчик на сон грядущий.

   На этот раз стакан был принят, но знаю уж почему, без малейшей отговорки, поставлен блюдечком на все пять пальцев правой руки, а затем не прошло и десяти минут, как я налил ему в другой стакан, подбавив туда как можно больше рому. С половины этого, второго, рокового стакана жертва моя нечаянно обнаружила способность и стремление к мышлению в следующем афоризме:

   – Невеселые нонече люди пошли, сударь!

   – Как так?

   Я начинал интересоваться моей жертвой.

   – Да уж так! Нет то есть прежней забавы в людях, лядащие пошли.

   – Ну, а в ваше время веселее жили, что ли?

   – Известно, веселее; веселые, сударь, в мое время люди бывали...

   – Кутили, что ли, много?

   – Кутили не кутили, а, значит, все нараспашку.

   Жертва моя окончательно получила в эту минуту высокую цену в моих глазах, и я распустил шире мою паутинку.

   – Да разве и теперь не живут многие нараспашку? – возразил я лукаво.

   – Не то! – отвечал писарь с каким-то особенным жаром, махнув рукой в угол:– совсем, сударь, не то!.. Вот хоть теперь, к примеру сказать, был у нас здесь исправник, забыл по фамилии как, годков двадцать ведь будет, как он у нас был,– развеселый был человек, можно сказать!

   – Что же он? – спросил я, навострив уши.

   – Шутник был, значит, большой. У нас это, знаете, проживал здесь мужик, богатый-пребогатый, не то раскольник, не то православный, а так, знаете, старой веры малехонько придерживался. У нас ведь здесь, окромя станции, деревня большая. Только этот мужик кремень был, скряга, выжига такая, что упаси господи! А честный был мужик, нельзя напрасно сказать. Даром он это, таперича, никому не даст, хоть вот, значит, губернатор сам приезжай. Ну, если дело какое – вывалит! Это уж беспременно, что вывалит... сотню вывалит, а то еще и две, пожалуй! не постоит... А исправник-то наш, знаете, все это у него с приезду останавливался; лижется он около мужика, лижется – ничего не вылижет! С тем и уехал, значит, всякий раз, с чем приехал... понимаете? Накормит, напоит – уж это, значит, отлично, и уложит мягко, а дать – ничего, таперича, не даст! Больно на него за эвто грыз зубы наш исправник, за эвто, значит, самое, что не дает ничего.

   – Уж подведу, говорит, я эвтова мужичонку под тысячонку!

   А сам это ничего – смеется: добрая ведь душа был, шутник такой! Вот это раз, в Иркутском, гулял он, исправник-от наш, с заседателем, с нашим же, по Большой улице, значит. Слово за слово, разговорились они, примерно сказать, о своей пастве, которая-де овца больше шерсти дает. А заседатель-то, знаете, вдруг и брякни исправнику:

   – Вы-де, говорит, все еще со Степана взять ничего не можете?..

   А Степаном-то, знаете, звали эвтова самого мужичка выжигу-то.

   – Вот же возьму,– говорит исправник:– нонече же возьму!

   – А не возьмете,– говорит это заседатель-то ему: подстрекает, значит.

   Исправник-от и разгорячился: стыдно ему стало, надо быть – потому дело плевое...

   – Хотите, говорит, об заклад побьемся, что возьму?

   – Хочу, говорит, давайте!

   – А что, говорит, идет? – это исправник-то.– Хотите, говорит, так: если я нонече со Степана возьму, так вы мне, значит, должны соболей жене на воротник представить; а коли я проиграю – я вам две дюжины, двадцать четыре бутылки, значит, шампанского выставлю. Вы, мол, еще молоды для соболей-то, да и женки у вас нет, а шампанское на здоровье выпьете. Идет, что ли?

   – Идет, говорит.

   Заседатель-то, значит, согласился. Ну, и ударили по рукам, тут же, стало быть, на улице,– и разошлись, значит, по домам. Только этак с недельку прошло, нагрянули они оба к нам вместе. Заседатель остановился у старосты Микиты, а исправник-то прямо на двор к Степану. Исправник такой ласковый приехал; все это, знаете, Степана по плечу треплет да и приговаривает: каково же, мол, ты, Степанушка, поживаешь? А тот, знаете (дивно ему это), только и знает, что кланяется ему в пояс: