Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [122]

§ 3. «Чаша жизни»: о символике архетипического в русской литературе

Очевидно, что образ-метафора «чаша жизни» архетипического происхождения носит символический и универсальный характер, встречается в самых различных культурах и традициях. Содержание образа обусловлено сакральными смыслами, связанными с символикой, во-первых, просто «чаши»: в христианстве это трансцендентальная форма сосуда (потир – Чаша для причастия, Неупиваемая чаша, чаша Грааля)[410]. Во-вторых, чаша традиционно соотносится с кубком, который, помимо значения мистического сосуда, несет в себе семантику сердца. В-третьих, «чаша» в ряде традиций связана с символикой котла – инверсии черепа – сосуда низших сил природы: «Чаша является сублимацией и освящением котла, так же, как и кубка, служащим ясным символом сдерживания»[411]. Следовательно, чаша, наряду с мистической и метафизической составляющей, несет в себе как обязательный компонент значение меры.

В толковом словаре Д. Н. Ушакова на это четко указывается: «Символическое обозначение меры чего-н. испытываемого, переживаемого»[412]. В словаре под редакцией Т. Ф. Ефремовой к этому значению добавлено следующее: «Употр. как символ участи, судьбы, обычно тяжелой, несчастной»[413]. Обобщая, можно сказать, что «чаша жизни» – это мера жизни, дарованная человеку, его земная судьба, жизненный путь, страдания и радости. Нередко к этой символике подключается семантика судьбоносного жертвенного выбора. Вспомним пастернаковских «Гамлета» и «Гефсиманский сад»: «На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси. / Если только можно, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси»[414]. «Чаша» в «Гамлете» – это будущий жизненный путь героя; это чаша жизни; символ судьбы, рока. В «Гефсиманском саде» символика «чаши» максимально соответствует евангельскому первоисточнику: «И, глядя в эти черные провалы, / Пустые, без начала и конца, / Чтоб эта чаша смерти миновала, / В поту кровавом Он молил Отца»[415]. Это действительно чаша смерти, символ Голгофы, мученичества, крестного пути, добровольного самопожертвования во имя искупления и бессмертия. Семантическая объемность образа обеспечила ему широкую востребованность в мировой литературе.

Остановимся на некоторых вариантах его функционирования в художественных текстах русской литературы XIX–XX вв. Широкое распространение образ «чаши жизни» и его вариации – «чаша страданий», «чаша наслаждений» – получают в поэзии начала XIX в. и 1820–1830-х гг. Этот образ нередко связан с вакхической темой, особенно в начале века. Яркое тому подтверждение мы находим в поэзии Батюшкова: «Вы, други, вы опять со мною. <…> С златыми чашами в руках»; «Полной чашей радость пить»; «Мы потопим горесть нашу, Други, в эту полну чашу»[416] и т. п. Поэт обращается к этому образу, чтобы передать переживание скоротечности человеческой жизни: «Мы область призраков обманчивых прошли, Мы пили чашу сладострастья»; «Но где минутный шум веселья и пиров? В вине потопленные чаши?»[417]

Тему скоротечности земной жизни продолжает Е. Баратынский:

«Пред нами чаша жизни сладкой;

Но смерть, быть может, сей же час

Ее с насмешкой опрокинет, —

И мигом в сердце кровь остынет,

И дом подземный скроет нас!»[418]

По С. Шевыреву («Две чаши»), человеку даруется не одна чаша, а две – радостей и скорбей, а в то время, когда человек припадает то к одной, то к другой из чаш, душа тоскует по родине небесной: «Две чаши, други, нам дано; / Из них-то жизни гений / Нам льет кипящее вино / Скорбей и наслаждений <…> И в мой сосуд отраву льет томящее желанье»[419] и т. п.

Особое значение образ приобретает в лирике Лермонтова. Известно его стихотворение «Чаша жизни»:

«Мы пьем из чаши бытия

С закрытыми очами,

Златые омочив края

Своими же слезами;

Когда же перед смертью с глаз

Завязка упадает,

И все, что обольщало нас,

С завязкой исчезает;

Тогда мы видим, что пуста

Была златая чаша,

Что в ней напиток был – мечта,

И что она – не наша!»[420]

У него же в «Монологе» мы встречаем лексически несколько иной, но по основному смыслу сходный образ:

«Как солнце зимнее на сером небосклоне,

Так пасмурна жизнь наша.

Так недолго Ее однообразное теченье…

И душно кажется на родине,

И сердцу тяжко, и душа тоскует…

Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,

Средь бурь пустых томится юность наша,

И быстро злобы яд ее мрачит,

И нам горька остылой жизни чаша;

И уж ничто души не веселит»[421].

Это примеры ранней философской лирики, которая передает свойственное поколению 30-х гг. ощущение жизненного тупика, пустоты, бесцельности жизни, иллюзорности мечты. Завершается эта тема в «Думе»:

«Едва касались мы до чаши наслажденья,

Но юных сил мы тем не сберегли;

Из каждой радости, бояся пресыщенья,

Мы лучший сок навеки извлекли»[422].

Можно заметить, что наряду с «закрепленной» за этой темой лексикой («златая чаша», «полная чаша», «чаша наслажденья») поэты прибегают к оригинальной образности («чаша жизни сладкой», «в вине потопленные чаши», «две чаши», «сосуд забот», «и нам горька остылой жизни чаша» и т. п.). Так создается каждый раз возможность особого, ярко-индивидуального прочтения архетипических смыслов.

Обращение к образу не ограничивается поэтическим творчеством. Вспомним для начала два классических романа, которые, с одной стороны, «различны меж собой», но, с другой – органично соотносимы по целому ряду параметров. Это «Обломов» и «Братья Карамазовы» – произведения огромного обобщающего потенциала, в которых наряду с метафизической проблематикой развернута философия национальной жизни и национального характера, явлены «всероссийские типы», как замечал в свое время В. Соловьев