Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [44]

Все эти мотивировки введены в текст без педалирования и, в принципе, могут быть не замечены даже заинтересованным читателем. На то, что Нержин-персонаж является скрытым автором романа «В круге первом», прямых указаний в тексте нет. В окружающей романного Нержина реальности звонить в американское посольство мог и дипломат, не состоящий с Кларой в родстве, но в «нержинском» романе — это Володин, с годами угаданный зэком, который однажды поверил в его благородный порыв, а потом вырвал из небытия, одарил именем и судьбой. И таким образом оживил, оправдал и, кроме прочего, отблагодарил сгинувшего героя, чей «бессмысленный подвиг» помог его писательскому становлению.

Вибрация текста меж объективным повествованием (всё происходило именно так, а скрещения судеб возникают в результате игры случая) и повествованием субъективным (все эпизоды, происходящие вне шарашки, даны сквозь призму писательского воображения Нержина) вновь заставляет нас вспомнить о сложных отношениях жизни и поэзии, жизни и романа, резко расходящихся в обыденном или идеологизированном сознании и ложной словесности, но единых в том слове, которое стремится наследовать Слову начальному, а потому способно разрушить бетон и воскресить мертвых. Смысловая близость ключевых для романа речений человека жизни Щагова и человека поэзии Нержина, сложная система мотивных перекличек, насыщенность текста цитатами и реминисценциями (большая часть которых здесь оставлена за кадром[140]), появление Галахова, работающего над пьесой о борьбе за мир советских дипломатов (то есть негативом читаемой нами книги), настойчиво (но ненавязчиво) свидетельствуют об особой значимости литературной темы в романе Солженицына. «В круге первом» — книга о становлении писателя и своем собственном рождении, книга о том, как слово преодолевает кошмар истории и в конечном счете побеждает смерть, книга, естественно соотносящаяся с другими русскими романами XX века о тождестве творчества и бессмертия — «Даром», «Мастером и Маргаритой», «Пушкиным» и «Доктором Живаго». Приступая к работе над романом о жизни на шарашке и неизвестном герое, Солженицын не читал ни Набокова, ни Булгакова, ни Пастернака (Тынянова если и читал, то отнюдь не в интересующем нас ключе). Тем закономернее и символичнее, что книга, которую великий писатель (тогда — никому не ведомый и не предполагавший скорой встречи с читателем) счел вполне состоявшейся (что не исключало позднейших переработок), оказалась на важнейшей линии движения русской прозы XX века.

В предисловии к подлинному (освобожденному от вынужденных искажений и «усовершенному») роману Солженицын писал:

«Судьба современных русских книг: если и выныривают, то ущипанные. Так недавно было с булгаковским „Мастером“ — перья потом доплывали».

Позволю себе дерзкое предположение: автор «В круге первом», отмечая сходство судеб двух книг, намекал и на сходство их сущностей, на их смысловое родство, обусловленное общностью великой традиции, которая и в страшном XX веке сохраняла верность заветной формуле Жуковского «Жизнь и Поэзия одно».

Глава V. Колесо в Круге

Вопрос о присутствии в первом романе Солженицына его заветной книги, на первый взгляд, решается просто. Отвергнув предложение Веренёва, Нержин, по сути, провоцирует свое скорое изгнание из «первого круга». Главный герой романа предпочитает писательскую стезю (пусть ведущую сейчас в бездну ГУЛАГа) сулящей относительное благополучие, но иссушающей мозг математике; пишет же он книгу о русской революции. О том, что Нержин занят именно этим сюжетом, читатель узнает не сразу. Сперва автор сообщает, что беспорядок на рабочем столе, символизирующий «застывший ураган исследовательской мысли», был «чернухой», а «Нержин темнил по вечерам на случай захода начальства» (34). Затем в той же главе Рубин спрашивает друга «Ты — своим — занят?» (36). Местоимение указывает на личный характер занятий Нержина, но никак их не характеризует: в принципе «своим» может быть не только литературный труд[141]. Слушая Веренёва,

Нержин думал о тех мелко исписанных листиках, которые так безмятежно было насыщать, обложась бутафорией, под затаённо-любящие взгляды Симочки, под добродушное бормотание Льва. Эти листики были — его первая зрелость.

Конечно, завиднее достичь зрелости в своём исконном предмете. Зачем, кажется, ему головой соваться в эту пасть, откуда и историки-то сами уносят ноги в прожитые безопасные века? Что влечет его разгадать в этом раздутом мрачном великане, кому только ресницею одной пошевельнуть — и отлетит у Нержина голова?

(59–60)

Теперь мы понимаем, что «листики» героя связаны с новейшей историей, но указания на конкретный период еще нет. Читатель, обращающийся к роману впервые, вполне может предположить, что Нержин пишет о собственном недавнем прошлом, о пути своего поколения, двигавшегося от юношеского энтузиастического идеализма через войну к сегодняшнему — лагерному — бытию, то есть нечто вроде повести «Люби революцию». Упоминание «мрачного великана» и исходящей от него смертельной угрозы такой гипотезе не противоречит: для советского государства поколенческая рефлексия «декабристов без декабря» так же опасна и преступна, как постижение большой истории, восстановление оболганной и мифологизированной реальности, которым захвачен Нержин. Точка над i ставится в разговоре Нержина с Сологдиным. Узнав об отказе друга от перехода в криптографическую группу, Сологдин спрашивает: «Но если тебя сейчас отправят в лагерь ‹…› как же будет с твоей работой по Новому Смутному Времени? (Это значило — по революции.)» (184). Вопрос наконец открывает читателю замысел Нержина и позволяет понять выбор героя. Там, где обыденное сознание видит противоречие (шарашка более благоприятна для творчества, чем лагерь, а Нержин готов ее покинуть), для опытных и непримиримых зэков его нет: разъяснения Нержина принимаются Сологдиным без возражений. На самом деле позиции собеседников далеко не тождественны. Свидетельством тому не только дальнейшее поведение Сологдина (согласие отдать властям шифратор, дабы таким образом выйти из тюрьмы), но и его первая реакция на решение Нержина: «Ты ведёшь себя не как исчислитель, а как пиит» (179).