Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [33]

«Прекрасное гордое слово (космополит. — А. Н.), объединявшее мир, слово, которым венчали гениев самой широкой души — Данте, Гёте, Байрона, — это слово в газетёнке слиняло, сморщилось, зашипело и стало значить — жид» (524–525). Это не Рубин думает, а майор Ройтман, и стоит ли нам доверять этому лицемерному приспособленцу? Просто припекло мерзавца — вот и цепляется за высокие слова. (Много ли думал майор до злосчастной кампании о Гёте и Байроне?) А то, что муки Ройтмана разворачиваются в ту же ночь с воскресенья на понедельник, что и страдания Рубина, истомленного болью в сердце, воспоминаниями и ссорой с Сологдиным, казалось бы, жестко свидетельствует: начальник и зэк друг друга стоят. Недаром они вместе ловят Володина. Недаром оба евреи. Недаром оба мучаются оттого, что система их — верных служителей — отвергает. Двойники.

Но как полярность, а затем и двойничество Сологдина — Рубина выдерживали прочность до времени, так до времени держится и двойничество бывшего и нынешнего майоров (одно и то же звание — характерная деталь). Все совпадает — и все не так. Потому что даже герой-идеолог не меряется только идеологией. У него есть еще душа, которую «выковывает себе каждый сам, год от году» (485).

Душа Рубина грешная, но живая. И сколько бы ни мечтал он об языковых универсалиях, а любит-то конкретные языки. И сколько бы ни верил он в «объективную» справедливость процесса, но и на миг не может увидеть в Шишкине-Мышкине союзника и стать стукачом. Рубин не умеет связать воедино свое раскаяние (воспоминания о почти невольном предательстве, первой слабости перед «органами» и еще более страшные — о коллективизации, уничтожении людей) и день сегодняшний, но в муках его живет не только оставленность (и уж ни в коей мере не «отставленность» — бескорыстие героя подчеркивается неоднократно), но и подлинное прозрение. Рубин — грешник, но тьма не поглотила души его до конца. Человеческое обаяние не индульгенция, но свидетельство тех борений, которые постоянно переживает мечущийся между абстракциями и реальностью, между злом и добром нескладный трагикомический герой. Потому и сходство его с Ройтманом — приблизительное, бликующее, ненавязчивое…

Чёрт приходил к Ивану Федоровичу Карамазову. Смердяков не нанес бы своего удара без умных речей Ивана. Большинство читателей уверено, что именно на Иване лежит тяжелейший карамазовский грех. Непонятно только, почему Алеша трижды говорит Ивану: «Убил отца не ты». Нет, Иван Федорович не чёрт и не Смердяков. И Рубин — не Ройтман. (Кстати, тоже не представленный закоренелым злодеем.)

Как и Сологдин не Яконов.

Между тем эта параллель лишь кажется неожиданной. Солженицын же проводит ее гораздо жестче и последовательней, чем предыдущую. Уже первое появление Сологдина на страницах романа смонтировано (почти кинематографически) с фигурой осанистого полковника. 25-я глава повествует о том, как Яконов после разноса у Абакумова провел ночь на мертвых камнях разрушенной церкви Никиты Мученика. Глава кончается синтаксически выразительной конструкцией: за сверхкоротким абзацем, состоящим из одного слова — «Светало», — следует изумительная картина зимнего утра: «Торжественная очищенность была в примороженном воздухе…» (174). Следующая глава начинается сходно:

Светало.

Шедрый царственный иней опушил столбы зоны…

(175)

Сологдин и Яконов — потомки «игрою счастия обиженных родов» — встречают один и тот же торжественный, царственный, опушенный инеем рассвет; один — на месте храма, превращенного в тюрьму, другой — на месте храма, обращенного в строительную площадку для возведения архитектурного монстра серого цвета, должного увековечить кошмар сталинского мрака. Оба героя изначально глубоко враждебны новой власти и лишь готовы приспособиться к ней, продать свой дар математика за сходную цену. Оба героя сложным образом связаны со стихией Древней Руси. Сологдин до 69-й главы («Под закрытым забралом») выступает в обличье Александра Невского, с тем чтобы вдруг обрушиться и на святого благоверного князя, и на православие: «…все народы, имевшие несчастье быть православными, поплатились несколькими веками рабства! ‹…› православная церковь не могла противостоять государству! Безбожный народ был беззащитен! И получилась косопузая страна. Страна рабов!» (506). Яконов вроде не испытывает симпатий к католицизму, напротив, он хвалит древнюю православную церковь и митрополита Кирилла за откровенный сервилизм, поход на поклон к татарскому хану за охранной грамотой для духовенства, то есть как раз за то, что ставит в вину союзнику Батыя и противнику Запада Александру Невскому Сологдин. Однако зацикленность героев на ситуации компромисса и желание обосновать ее исторически здесь важнее оттенков: в конечном счете не только Яконов, по слову его былой возлюбленной Агнии, оказался «митрополитом Кириллом», но и Сологдин отдал ненавистным хозяевам проект шифратора.

«Зачем тебе погибать? Для кого? Для безбожного, потерянного, развращённого народа?» (570) — это не только внутренняя речь Сологдина, но и потенциальная внутренняя речь Яконова. Герои начали свой диалог не столько словами, сколько взглядами, меж которых «метались разряды безумной частоты» (569). Яконов и Сологдин поняли друг друга и сошлись в одиночестве цинизма.