Проводник в бездну: Повесть - [35]

Золотозубый, будто заведенный невидимой пружиной, выхватил парабеллум и, грубо тыча им в Петра Сидоровича, захрипел, обращаясь к толпе:

— Узнайоте?.. Этот бандит пиф-паф снаряды… Кирка… Церковь. Яблонивка… Понимайт?

Тяжелая тишина повисла над селом. Офицер достал серебряный портсигар, нажал кнопку. Тихий щелчок портсигара прозвучал как выстрел. Из портсигара выскочила сигарета. Золотозубый взял ее губами, нажал другую кнопку, и вспыхнуло пламя. Офицер с наслаждением и в то же время как-то нервно затянулся, покачиваясь с носков блестящих сапог на каблуки. Он ждал. А люди стояли, затаив дыхание.

Знакомый таранивцам безбровый панок из районной управы, который стоял в стороне возле солдат, подкатился к офицеру, залепетал с ним по-немецки. Тот милостиво кивнул головой.

Панок облизал губы, вытянулся в струнку, приподнялся на носках и бросил в онемевшую толпу:

— Пан герр обер-лейтенант сказал: «Вот этот партизан подорвал в Яблонивской церкви склад со снарядами». Ваш новый пан староста Николай Налыгач узнал в бандите директора Таранивской школы. Узнаете теперь голубчика?

Молчание.

Верзила Миколай подошел к толпе, кого-то поискал глазами.

— Дед Зубатый тут?

— Тутечки. Жачем я тебе ждался?

— А кто тебе год принудиловки дал, га? Не этот ли праведник, га? Когда он в народных заседателях ходил? Забыл, старая халява?

Дед пожевал губами, закашлялся, а откашлявшись, ответил:

— Не припомню… Не жнаю я этого человека. Не вштречались…

Над толпой, как легкий весенний ветерок, пробежал гул: не перехитрить смирного и тихого деда этому красавцу с повязкой полицая! В Гришиных глазах дед Зубатый вроде бы стал выше, раздался в плечах, посолиднел.

Миколай люто сверкнул глазами на деда, бросил безбровому панку:

— Все они брешут, как собаки!

Тот объяснил золотозубому по-немецки. Офицер скривился, глянул на Петра Сидоровича помутневшими глазами:

— Будьешь говориль?

— Буду, — спокойно ответил Петро Сидорович.

Толпа зашевелилась, боязливо посматривая на учительницу. Кто-то из односельчан взял ее под руку, с другой стороны тоже ее поддержали.

— Люди добрые, — услышали таранивцы такой знакомый голос.

Он, как и Екатерина Павловна, учил их детей любить родную землю, свой край, сказочные леса и синеокие озера, душистые луга и широкие поля. Он был всегда с ними — и в дни их радостей, и в минуты печали. Гулял на свадьбах, которые тянулись неделями, распевал с ними веселые песни. Приглашали учителя и на звездины, и приходил он в хату, когда смерть забирала отца или мать, сына или дочку. Нездешний человек стал родным, близким, дорогим.

И вот стоит он перед ними с роскошной русой бородой, с добрыми серыми глазами, в которых застыла тоска по жизни, по вот этим лесам, рощам, по голубым озерам, по лугам и полям, где отшумела его комсомольская молодость, где выросли его дети, где познал столько человеческой радости.

— Этот панок сказал правду. Меня схватили, когда я возвращался с операции. Они хотят, чтобы вы меня узнали. Они хотят объявить ваше село партизанским, чтобы начисто сжечь Таранивку…

Еще теснее прижались люди друг к другу.

— Хальт! Будет… — как-то нервно, козлоголосо перебил учителя офицер, — я буду говориль!

Но Петр Сидорович будто не услышал офицера. Казалось, голос его окреп, зазвучал громче, и каждый слышал не только обращенные к нему слова, но и дыхание учителя, тяжелое, с хрипом.

— Товарищи! Друзья! Не коритесь палачам!

Это было так неожиданно, что офицер, которому облизанный панок успел перевести слова учителя, переложил в левую руку парабеллум, размахнулся правой, чтобы ударить учителя в лицо.

И тут случилось невероятное, ошеломившее всех: Петро Сидорович упредил офицера, ударив его ногой в пах, и тот зарылся мордой в снег. Еще мгновение, и учитель освободил связанные руки, схватил парабеллум, выпавший из рук золотозубого, и, не целясь, выстрелил в него, второй раз — в полицаев. И двумя прыжками очутился в толпе.

— Тикай, Петро! — крикнула ему какая-то бабуся и закрыла собой учителя, в которого целился Миколай. Петро Сидорович воспользовался этим, метнулся налево, потом направо. Толпа тоже начала разбегаться.

Миколай, потеряв из вида учителя, выстрелил в старушку. Она упала на снег, не проронив ни слова.

Золотозубый поднялся и, зажимая раненую левую руку, прохрипел:

— Стреляйт!

Но мгновения ушли, учитель успел скрыться за ближайшим сараем. За ним побежали солдаты и полицаи.

Вдруг, словно по чьему-то волшебству, повалил густой снег. На площади стало темно и жутко.

Вскоре солдаты и полицаи возвратились — запыхавшиеся и злые. Панок вертелся около офицера, перевязывая ему рану.

— Хана! — выдохнул Миколай.

— Вас ист дас «хана»? — сдвинул брови золотозубый.

Панок повернулся к Миколаю:

— Что, удрал учитель?

— Успел в лес… Но я его, гада, кажется, ранил. По следам крови, как кабана, найдем. Так и передайте пану обер-лейтенанту.

Панок перевел. Тот распорядился, чтобы одна группа шла по следу, а вторая опять сгоняла крестьян на сходку.

Когда солдаты согнали людей, снег уже совсем замел трупы старушки и полицая. Офицер что-то крикнул толстозадому гитлеровцу, тот вынул свой парабеллум, передал офицеру. И тот с остервенением дважды выстрелил в мертвую, занесенную снегом старуху.