Проводник в бездну: Повесть - [36]
— Мы будем так делайт, — золотозубый показал на снежный холмик, — с партизан, коммунист, комсомол — пиф-паф! Кто против фюрер, дойчен зольдатен — пиф-паф!
Гриша толкнул локтем под бок дружка:
— Баба Фекла уже партизанкой стала.
Они украдкой посматривали на лес, тая надежду на чудо, какое не раз видели в кино: только белые нацелят ружья на красных, как из леса кавалерия лавиной — видимо-невидимо. Если бы и сейчас так!..
Но не скакала конница из Дубовой рощи.
Митька вдруг тронул товарища за руку:
— Смотри, Ольгу Васильевну ведут… — И закусил губу.
Два откормленных курохвата вели тоненькую, как былинка, бледную девушку. Оля шла в домашнем ветхом платьице, шла босая по снегу. На груди у нее висела дощечка с надписью: «Партизан».
Из толпы к офицеру кинулась Олина мать, бледная как смерть, упала перед ним на колени.
— Пан офицер… Помилуйте… Христа ради — помилуйте…
Ольга остановилась, выпрямилась.
— Мама! Встаньте! Кого вы умоляете?! Я не хочу перед смертью видеть вас на коленях… Встаньте! — строго приказала Оля.
Мать встала, кинулась к дочери. Казалось, если бы не два черношинельника, а двести вели Олю, то и тогда мать прорвалась бы к ней.
Панок, лебезя перед офицером, разъяснял ему Олины слова. Золотозубый, налившись гневом, махнул рукой, гаркнул страшное слово:
— Фаер!
Грянул залп, пошатнулись обе — дочь и мать.
Мать упала сразу, раскинув руки. И застыла на снегу. Оля только покачнулась, пронзенная пулей. По ее шее, по белому платьицу текла кровь. Потом голова девушки бессильно опустилась на грудь, и она медленно повалилась на землю.
Все, что произошло, было как в бреду, как в кошмарном сне. Снова повалил снег, не такой густой, как раньше, но крупный, пушистый.
Когда люди, молчаливые, угрюмые, возвращались домой, вспыхнула Таранивка. Но никто не кричал, а как-то обреченно перешептывались:
— Ольгину хату жгут!..
— Еще одна горит. Учительницы.
— А вон — третья… Антонова…
— Четвертая…
— Пятая…
И был в этих голосах страх, было отчаяние и была лютая ненависть.
Люди побежали к колодцам, стали мочить рядна и лезть с ними на крыши своих хат. Сидели там, замирая от страха: не доведи господи, перекинется огонь.
Погорельцы суетились вокруг пожарищ, простирали руки за помощью:
— Люди добрые, спасите!
Кто откликался на этот призыв и бросался на помощь, тому полицаи приставляли карабин к груди:
— Кто подойдет — буду стрелять!
— Пусть вас спасают товарищи из леса, — издевались над людьми и предупреждали: — Кто подойдет…
Догорали хаты. Голосили женщины на узлах, плакали, уткнувшись в материнские колени, перепуганные дети. Мужчины заливали пылающие головешки, вытаскивали из пожарищ обгоревших поросят.
Екатерина Павловна сидела близ пепелища черная, неподвижная, будто неживая. Тихо подходили люди, садились вокруг нее на кучи спасенных домашних пожитков. Гриша и Митька были тоже здесь. Долго сидели молча. Чем поможешь Екатерине Павловне? Нет у нее хаты. Да что хата! Слышали они, что кровавый след постлался за учителем. Может, умер уже, истек кровью. Кто знает?.. Неужели не будет больше звенеть его песня на свадьбах и праздниках урожая, не будет звучать его бархатный голос на уроках?
Гриша тихо спросил:
— Катерина Павловна, где вы теперь будете жить?
— Жить… Разве можно после этого, дети, жить? — простонала. — Возможно, один след кровавый только и остался.
Оба хлопца прижались к учительнице и загоревали, еле сдерживая слезы. Вскоре Гриша снова заговорил:
— Знаете что, Катерина Павловна?
Она подняла голову.
— Что, хлопчик мой?
— Идемте к нам…
Учительница обняла Гришу.
— Спасибо тебе, милый, за твое доброе сердце… Верно, жить где-то надо. Но вас и так много в хате.
Митька кашлянул в кулачок:
— У них неудобно, хата маленькая. А у нас аж две хаты. Ну, не две — хата и хатенка. Катерина Павловна в хатенке будет жить. Правда?
Учительница обняла и Митьку, губы ее сжались в горестной улыбке:
— Правда, Митенька, правда.
— Так мы Буланого запряжем… Мы — быстро.
— Хорошо, дети.
Когда ребята отошли от пожарища, оглянулись. На черном от копоти снегу их учительница походила на раненую птицу в разоренном гнезде.
Через какие-то полчаса приехали на подводе, сложили уцелевшие вещи, помогли учительнице сесть на воз и повезли к Митьке.
Таранивцы подходили из глубины дворов к воротам и молча кланялись убитой горем учительнице. В их взглядах, если бы учительница подняла голову, она бы прочла и такое: «А может, Катерина, и не истек кровью твой Петро? Может, партизаны подобрали? Рано еще хоронить Петра, Катерина».
О чем бы ни говорили в хате Мовчанов, обязательно возвращались к недавним событиям:
— Такого кровавого дня, сколько живу, слава богу, не видела. А теперь, считай, герман скоро всех нас в расход пустит, — грустно качала головой бабушка. — И где только те партизаны подевались? То тарахтели своими пулеметами, а теперечки совсем затихли.
Гриша вмешивается в разговор: ведь мужчина! Сама же мама так сказала. И негоже ему отмалчиваться.
— Партизаны делают так, как надо.
— Как это — как надо? — мать пожимала плечами.
— А так. Яремченко село свое бережет.
— Вот этого я и не понимаю, — бабуся зашевелилась. — Как это — бережет?
