Провинция (сборник) - [28]

В нагретом воздухе беседки пахло сухим деревом, яблоками. Жужжали бронзовые мухи, за порогом беседки земля скрывалась в кружевных тенях листьев. От дома доносились голоса старой женщины и детей.

– Ты, Гриша, кушай. Белый налив, он без оскомы.

Пытаясь придать голосу шутливые нотки, Григорий спросил:

– Чего ж ты вышла замуж, меня не дождавшись?

– А что мне ждать-то было? Ты хоть раз в разговоре или письме намекнул на это? Эх, Гриша!.. Вот и выскочила замуж. Мучаюсь, а живу. Жила, то есть. Теперь вот ушла к матери, вещи свои забрала. И дети со мной.

– Да-а… Дела… – тянул Григорий неопределённо, всё пытаясь найти место своим неуклюжим рукам. – А чего же ты мои фотографии не выслала? Я ведь твои пачкой тебе отправил, как узнал…

– Целы твои фотографии. Здесь, у матери, их всё время держала. Ты уж прости, Гриша, но я их тебе не отдам.

Зина говорила и говорила, словно торопясь выложить всё, что в душе наболело. От неровного, порой дрожащего её голоса, от близости лица её в Григории нарастало чувство какой-то потери и в тоже время ощущение возможности вернуть утраченное.

Он сидел, склонив голову, машинально ел мелкие сладкие яблоки, невидяще глядел на переплетение трещин на досках стола, когда-то крашеного зелёной краской. Вот так же переплетаются, наверно, то неожиданно пересекаясь, то невозвратимо расходясь, судьбы людей…

– У тебя-то Гриша, дома хоть всё хорошо?

– Нормально. – почему-то со вздохом ответил Григорий. – Нормально-нормально! – поспешно поправился он, чтобы не подумала Зина, что и он станет жаловаться на судьбу. – А как Шура?

– Она в области живет. – Зина усмехнулась, помолчала. – Приезжает со своим Жорой к матери, иногда проведать.

– С каким Жорой?

– А с тем, который после выпускного выезд на природу с палатками организовал. Ну, провожал ещё как-то нас, и ты был тогда.

– А, помню. – Григорий, по правде, смутно представлял, о ком идёт речь. Скорее всего о рыжем пареньке, таком же разговорчивом, как и Шурка.

– Я ведь тогда поехала с ними. А почему ты не поехал? Собирался ведь, помнишь?

– Мать не пустила…

– А у Шурки с Жоркой с той поездки всё и началось. – Зина вздохнула и, глядя в сторону, тихо, словно сама с собой разговаривая, продолжала. – И у нас могло с тобой также получиться… как у них. Хотя… ты такой был… Не посмел бы. Да и я тогда дура была… нерешительная…

Она резко вскинула голову, с улыбкой глянула Григорию прямо в глаза, которые он не успел отвести в сторону:

– Хоть было бы что вспомнить! Пусть бы потом было всё, как теперь…

… За ужином Григорий ел без обычного аппетита, на вопросы матери отвечал невпопад и, наверное, чем-то её обидел. Она поджала губы и ушла к себе за перегородку.

В комнате темнело. Не зажитая света, Григорий лёг на кровать одетым, смотрел на низкий потолок, по которому проползали световые пятна от фар проезжающих по дороге автомобилей. Эти полосы почему-то двигались в одну сторону, постепенно ускоряя движение и, мелькнув, исчезали, и представлялись Григорию его годами, также идущими и исчезающими за краем видимого пространства. Год за годом, вся жизнь. Пока, конечно, прошло ещё не так много, ему ведь ещё сорока нет. Так, может быть, можно ещё всё переделать, переиначить, вернуть обратно?

Глядя в потолок, представил Григорий, как протекала бы его жизнь, будь на месте Валентины Зина. Вот хотя бы на тот вопрос, который Валентине показался странным и неуместным, разве так же Зина ответила? Да спроси её Григорий сегодня, там, в беседке, ответила бы, не раздумывая: «люблю!»

И заныло, защемило сердце у Григория от того, что не сказал он этого слова сам никому, и ему ни одна женщина такое слово не сказала. Может, мать говорила, да и то, когда он был совсем маленьким, несмышлёнышем. И хоть есть у него дома всё, как у людей: люстра хрустальная, ковры на каждой стенке, кухня с итальянской мойкой… и всё прочее, а любви вот этой самой и нет. И близость с Валентиной – вовсе не любовь, и не по любви, а из-за его мужской потребности, а для Валентины и вовсе как выполнение супружеских обязанностей, не более. Понимал он это и раньше, но притворялся, сам себя обманывал. Что же дальше-то делать? Так и жить?

От таких мыслей стало Григорию не по себе, он быстро разделся, утонул в перине, натянул одеяло до подбородка, закрыл глаза. Так явственно представилось, что совсем рядом, за три-четыре улицы от него, была Любовь. Ему стало страшно, словно разверзлась перед ним пропасть без дна, и надо делать выбор – попытаться перепрыгнуть или отступить, если сил душевных не хватит…

Утро разбудило Григория отчаянным воробьином щебетом, доносившимся через открытую форточку от старого-престарого вяза, густого, развесистого, памятного с детства и, кажется, с тех пор даже и не изменившегося.

Недолгий был сон, однако он освежил Григория, и вчерашняя встреча, а потом и ночные раздумья сегодня, при свете разгорающегося дня, разбежались как тени по углам. Где-то в глубине души, в самом дальнем её закуточке, немного ныло и, чтобы заглушить, изгнать томление, Григорий развернул бурную деятельность. Заправил постель, вышел во двор в майке и тренировочных брюках, помахал руками и несколько раз присел. Потом попил чаю, который подала ещё не разговаривающая мать. Взялся было пересматривать старые журналы, что делал обычно каждый день, но вскоре отложил их в сторону. Какое-то беспокойство мешало ему вернуться к обычному отпускному распорядку, к тому спокойствию, какое он так любил.