Провинциальная история - [83]

Входя к себе в кабинет, Караджов вдруг мысленно увидел Стоила — его лицо, глаза, фигуру. Последнее время он редко вспоминал о нем — таким далеким казался Дженев отсюда. Не вспоминал и в тех случаях, когда встречался с Марией, но это уже была скорее привычка, чем преодоленный комплекс. У меня комплексов нет, решил он и тут же спросил себя: это действительно так?

Комплексы были, конечно. Например, иерархический. Все стоящее выше начальство вызывало у него зависть, не дававшую ему покоя. В ходе только что закончившихся переговоров он не раз ловил себя на том, что мучительно мечтает о чем-то более высоком, более солидном, представляет себя в роли министра, имеющего дело с министрами, ведь это куда лучше, чем оставаться на уровне высокооплачиваемого инженера, каким он не был и не желал быть. На таком уровне приличествует заседать какому-нибудь Стоилу, а не ему, Христо Караджову, рожденному для того, чтобы стать государственным деятелем.

А Мария права — ему вспомнился недавний разговор, — до государственного деятеля ему все же не подняться. Его звезда взошла с некоторым опозданием, как раз в ту пору, когда первая фаланга уже заняла позиции. Нет, и это не совсем так. Взять хотя бы Калоянова, неужто он в чем-либо превосходит его? Ни в чем, да и по части прошлых заслуг не имеет особых преимуществ. Исполнительность, благоразумие — вот на чем он держится. Но выше ему не подняться, да он, похоже, и не мечтает. Какой из него государственный деятель? Значит, он такой же Караджов, только более высокопоставленный. Однако живет человек не в мансарде…

Сегодня генеральный сообщил Караджову, что на днях он получит ключи от освободившейся квартиры, две комнаты и холл. Не бог весть что, зато какой район — Лозенец, чудесный вид, третий этаж, центральное отопление и прочее. Караджов поблагодарил — он скрывал, что живет на мансарде, так же как то, что не ждет приезда семьи. Не только потому, что это было выгоднее, но и потому, что разрыв с Диманкой и Костой стал его незаживающей раной. В первые недели и месяцы он упивался свободой, обретенной так легко. Но со временем жизнь на мансарде ему опостылела. И дело заключалось не в убогости мансарды, а в том, что нарушились былые связи и привычки, его томило одиночество, одолевала тоска по брошенному дому, особенно мучительная после очередных выходок Марии все в той же мансарде. Осень была на исходе, барабанили дожди, город поблескивал грязными лужами, солнце потускнело, если его вообще было видно сквозь пелену облаков — самое время сосредоточиться, поразмышлять, насладиться покоем, но Мария была неутомима: она приезжала чуть ли не каждую неделю, то не в меру развязная, то унылая, способная на любое безрассудство.

Стоя посреди кабинета, он вдруг ощутил острую боль в области сердца — вспомнил, что Мария снова приехала, позвонила и сказала, что будет его ждать на мансарде. В ее голосе проступала то ли тревога, то ли злость, однако он не решился расспрашивать по телефону.

Острая боль повторилась — короткий импульс, иглой пробегающий по телу, не вызывая ран, из которых могла бы хлынуть кровь. Чем-то похожим была для него Мария — острый нож, который в любой момент может резануть. Было без малого пять, день под конец совсем раскис, и эту неизбывную сырость Караджов невольно сравнил со своим душевным состоянием. Что со мной происходит, я это или не я? — спросил он себя. И ответил: нет, точка, будь что будет, сегодня мы должны расстаться! Метания Марии, ее обиды и страсть выводили его из равновесия. Она теперь нескоро придет в себя, необузданная стихия ее натуры подогревается отчаянием. «Если ты от меня отвернешься, мне некуда будет пойти, я не могу вернуться обратно», — твердила она последнее время, глядя на него сухими, горящими глазами. «Как так, почему вдруг не можешь?» — то ли спрашивал, то ли упрекал он. Публичного скандала не было, внешне жизнь течет спокойно, как прежде. А разве его семейные дела лучше? Гораздо хуже, но он пуще огня боится даже намекнуть ей на это, его все время тревожит мысль, что она сама может узнать правду.

Мария, слава богу, не знала о его разрыве с семьей, напротив, она то и дело упрекала его, что он жертвует ею ради своей хилой жены и сына-монаха, обзывала его эгоистом, прохиндеем — как угодно. Если не обрубить концы, рассуждал он, она явится и на новую квартиру и там начнет устраивать сцены — именно сейчас, когда его дела вроде бы наладились, надо держать ухо востро.

Рука Караджова сама набрала номер заводского кабинета Кралева, может, Кралев осведомит его, какие там идут разговоры в городе, или хотя бы намекнет. В трубке послышался треск, с другого конца провода донесся глухой голос.

— Кралев, это ты? — несколько неуверенно спросил Караджов.

— У телефона Стоил Дженев, — ответил голос, и Караджов онемел: это еще что такое? Он хотел было положить трубку, но Стоил уже успел задать вопрос, кто спрашивает Кралева.

— София спрашивает, — промямлил Караджов, и это была его вторая ошибка — Стоил его узнал.

— Караджов? — уверенно произнес он. — Говори, в чем дело, Кралев отсутствует. И звонить ему надо по другому телефону.