Провинциальная история - [62]

Впереди разметался перекресток, косой асфальтовый крест, от которого, словно аппендикс, отделялся узкий разбитый проселок. Караджов оглянулся, включил правый указатель поворота — на восток, потом левый — на запад, оставил позади перекресток и затрясся по проселку. Он ехал в сторону Брегова. Машина почти по крышу погрузилась в пышную зелень хлебов и словно поплыла в ней, раскачиваясь на неровной дороге. Караджов смотрел на расстилающееся перед ним зеленое спокойствие, поглощаемое бесшумным автомобилем, и время от времени поднимал глаза к зеркалу — позади мерно волновались хлеба и алые маки помахивали ему вслед немыми колокольцами. Контраст был ошеломляющий: загребаешь спокойствие, а оно вихрем уносится прочь…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Под вечер в новый столичный кабинет Караджова, весьма солидно обставленный: точеный письменный стол мореного дуба, черные кожаные кресла, внушительного вида лампион, плотные бархатные шторы, — неожиданно нагрянул Калоянов, заместитель министра, друг и покровитель Христо. Калоянов ездил за границу и должен был вернуться двумя-тремя днями позже. При виде его Караджов удивленно поднялся со стула, тоже точеного, но с жестким сиденьем.

— Привет из Неметчины! — воскликнул Калоянов. — Ты меня не ждал, верно?

Он объяснил, что совещание закончилось несколько раньше, чем предполагали, вернее, было прервано по просьбе одной из сторон. Всю дорогу, пока не приземлились в аэропорту, Калоянов сопоставлял позиции участников переговоров, старался возможно точнее определить характер разногласий — надо ведь докладывать большому начальству. Но как только ступил ногой на трап и со стороны Витоши на него повеял вечерний ветерок, он послал ко всем чертям позиции и разногласия, и они со Стефкой решили, что было бы непростительно упустить такой вечер: либо «Тихий уголок», либо «Копыто», либо «Счастливец», все равно куда…

Караджов опустил свою большую голову, и Калоянов заметил, что его густые кудри уже начали серебриться.

— Да что с тобой? — с удивлением спросил он.

Караджов молчал.

— Уж не воротилась ли в семейное лоно Диманка? — брякнул ни с того ни с сего Калоянов.

Караджов не торопился с ответом.

— Диманка… Ты, брат, ее не знаешь.

И Калоянов уловил грусть в голосе друга. Скажи пожалуйста, выходит, и Христо способен на переживания.

— Ну как, — спросил он, — едем?

— Едем, — деловито ответил Караджов.

У Калояновых их встретила Стефка, юркая женщина небольшого роста, лет под сорок.

— Проходите в гостиную, я сейчас, — пропела она у входа, запахивая халат. — Здравствуй, Христос! — И кокетливо протянула Караджову свою пухленькую руку. Он галантно дотронулся до нее своими всегда теплыми губами.

— А я? — обиженно протянул Калоянов.

— Кто тебя знает, чем ты там занимался, в Германии! — шутливо осадила Стефка мужа и ловко чмокнула его в щеку. — Тебе мало того, как я тебя встретила в аэропорту?

Она засеменила по мозаичному полу, и ее звонкие шаги затихли где-то в соседней комнате.

У Караджова заныло в груди: подобные сцены между супругами обычно раздражали его, но сейчас он невольно подумал, что жизнь с такой женой, как Стефка, должно быть, приятна. И ему вспомнилась уже далекая Диманка, ее врожденная стеснительность, из-за которой все считают ее сухарем.

Они прошли в гостиную; окинув привычным взглядом обстановку, Караджов лишь теперь понял, что здесь сказались два характера: массивная калояновская мебель, тяжелый ковер с преобладанием красных и синих тонов — и изящные столики, пуфики, пестрые шторы и чудесный гобелен с распадающимся в зените солнцем. Да, в этом проявилась улыбчивая, живая Стефка — учительница, искусный декламатор и любительница потанцевать. До чего же ей подходит это имя, подумал он. Какое-то приветливое, даже игривое… И опять вспомнилась Диманка, ее скрытность и… но тут размышления оборвались. В память внезапно вторглась Мария, живо представились их встречи в мансарде на Аксаковской.

Калоянов поставил бутылку виски.

— Ты как насчет домашнего аперитивчика?

Зазвенел хрусталь, они почти одновременно отпили из бокалов.

— Стоящая вещь, — крякнул Калоянов. — Что касается немцев, то они пьют микстуру. И все одинаково серьезные — от швейцара до министра.

Караджов молча пригубил и этим снова привлек внимание хозяина.

— Ты в самом деле какой-то мрачный, — заметил Калоянов.

Зря я согласился поехать, пожалел Караджов, и его охватило предчувствие, что в этот вечер он изрядно напьется. А Цвятко не лишен наблюдательности, сразу заметил, что со мной что-то не так.

Но Караджов был не совсем прав. Специалист с солидным стажем, опытный руководитель, человек тактичный и сдержанный, Калоянов был прозорлив в служебных делах, а в человеческих взаимоотношениях подчас оказывался не таким уж проницательным. В свое время, когда они только познакомились, он быстро оценил размах Караджова, его душевность, простоту и хваткий ум. Однако ему не хватило чутья, чтобы распознать настоящего Караджова, понять бушующие в нем стихии, его двойную жизнь. Тонкий нюх и расчетливость одиночки позволили Караджову прийти к безошибочному заключению, что с Цвятко следует держаться естественно, но не переступать определенных границ — не надо посвящать его в свои сокровенные мысли и переживания. Это легко удалось. Поскольку Калоянов плохо разбирался в людях, он спешил выработать о них свое собственное представление и уже больше не пересматривал его. Теневые стороны человеческой натуры его не пугали, он и не задумывался о них, и жену никогда не ревновал — даже в голову не приходило. Зная, что между Христо и Диманкой не все благополучно, — ее он однажды видел, и она ему понравилась, — Калоянов сочувствовал и тому, и другому и ничуть не сомневался, что они найдут в себе силы помириться. Несоответствие характеров, о чем настойчиво твердил Караджов, представлялось ему скорее надуманным, чем реальным. И вообще, Калоянов поддерживал дружбу с Христо с той легкостью, с какой относился ко всем своим знакомым, — без оглядки, не мудрствуя лукаво, полагаясь на свое чутье да на любовь к широким натурам.