Провинциальная история - [61]

Пожав плечами, Стоил отвернулся. Он продолжал молчать, и это окончательно обезоружило первого секретаря. Ему вспомнилась жизнь этого человека, полная суровых испытаний, о которых он слышал или знал сам, — сиротское детство, подполье, тюрьма, схватки с Караджовым, наконец, эта болезнь и это письмо… Был какой-то злой рок в судьбе Стоила Дженева, но и нечто независимое, гордое. Как он написал? «Страшная это привычка, товарищ Бонев…», «нетерпение неуверенного…», «мы пациенты и доктора одновременно…» — есть, есть правда в этих словах, хотя бы перед самим собой следует признать. Ради нее Стоил, больной, покинул постель, ради нее тогда, после собрания, разделал его под орех у ограды мебельной фабрики. Но если быть вполне откровенным, может ли он, Бонев, утверждать, что тот случай не повлиял на него каким-то образом? До того он собирался назначить Стоила на место Хранова или после? Да, до того.

Стоил все молчал. Не потому, что ему было трудно говорить — тут Бонев ошибался, — напротив, сейчас он испытывал легкость, как накануне вечером, когда диктовал Крыстеву письмо. И вообще сегодня он действительно чувствовал себя лучше. Трудность состояла в том, что ему надо было говорить о самом себе, надо было сказать: «Видишь ли, товарищ секретарь, все предельно просто, ты сам мог убедиться. Если бы я захотел, то уже настрочил бы не одну диссертацию, обзавелся учеными степенями, возглавил бы кафедру в столице или на периферии — доцент, профессор, здесь статья, там реферат, научные советы, симпозиумы, и тогда Караджов первый стал бы расшаркиваться передо мной — перед светилом, не важно, светит оно или нет. Мы бы теперь с глубокомысленным видом вели приятные беседы, касающиеся высокой теории, вы ставили б меня в пример: вот, мол, как должна развиваться наука, рука об руку с практикой… А я, как ты тому свидетель, схлестнулся тут с Караджовым и компанией из-за каких-то там полутора процентов, и мы продолжаем эту свару, как базарные бабы. Глупец я? Очень похоже. И не только потому, что я непрактичен, но и потому, что в еще большей степени наивен. Глупец обычно отличается бескорыстием. И упорством. Что ж, принимай меня таким, каков я есть. А там уж — каждый своей дорогой».

Дженев с привычным усердием вытирал носовым платком сухие губы и мял ею в руке. Какой бледный, в который раз ужасался Бонев, Не дай бог, случится самое плохое, мы его проводим со знаменами, с речами и духовым оркестром, установим над ним деревянную пирамидку и… забудем его, вместе с его правдой. Бонев вздохнул. Что он мог ему сказать, какие слова? Не было их у него, по крайней мере сейчас не было.

— Стоил, — нарушил он молчание. — Я улетаю вечером. А что, если махнем на машине в археологический заповедник, на свежий воздух? Побродим там, поболтаем, закусим где-нибудь. Как ты на это смотришь?

Дженев колебался: он пришел на совещание, а не затем, чтобы вести частные разговоры — их он вообще избегал. И потом, чего особенно мудрствовать над столь ясными вещами? Он вдруг увидел себя как бы в роли просителя, жалкого страдальца. Ему пришла в голову детская мысль: выйдя отсюда вместе с Боневым, незаметно шмыгнуть куда-нибудь. Однако Бонев глядел ему в глаза искренне, даже просительно, и Дженев не нашел приличного предлога, чтобы отказаться.

— У тебя столько дел, — проговорил он.

— Дела оставь. Ты как считаешь, не слишком трудно это для тебя?..

— Да нет, — просто ответил Дженев.

Бонев позвал секретаршу и предупредил, что до конца дня его не будет.

Полчаса спустя в приемную ворвался запыхавшийся Караджов.

— Заседают? — спросил он хрипло.

— Товарищ Бонев вышел с товарищем Дженевым.

— Как это вышел, куда они пошли? — не поверил Караджов.

— Товарищ Бонев не сказал, куда они идут, его не будет до конца дня.

— С Дженевым?

Она подтвердила, и ошарашенный Караджов попятился за дверь. А теперь куда? Перед ним мелькнула табличка храновского кабинета, он подошел к двери, услышал голос Хранова и только тогда сообразил, что сюда ему путь заказан. Он вошел в туалет. Из крана надоедливо капала вода: чмок, чмок. Караджов прислонился к стене, и первое, что привело в движение его пересохшие губы, была площадная брань в адрес Марии. Сейчас она сидит в его родном доме и ждет наступления ночи. Чтобы я еще когда-нибудь к ней прикоснулся! Из-за нее все это…

Чмоканье в раковине не прекращалось. Караджов выглянул в окно — стояло мирное летнее утро. Самое время для прогулок. Отправились в город или на пикник, чтобы показать ему, что они не особенно дорожат его присутствием, и без него обойдутся. Если так, значит, стряслась беда, назревает что-то серьезное. Неужели Бонев пошел на поводу у Стоила, наслушавшись его разглагольствований, неужели поверил его выкладкам?

Ему припомнились утренние злоключения в родном селе, сторожа во дворе, онемевший мотор — можно подумать, что кто-то нарочно все это подстроил, чтобы он опоздал именно сегодня! Караджов тяжело вздохнул: да, запаздываю я в этой жизни, ворон ловлю…

Он вышел на улицу. Город тихо нежился, принимая утренние воздушные ванны, радостно поблескивая окнами. Действительно, самое время для прогулок. Караджов сел за руль, положил рядом портфель. Короткий скрежет стартера сменился ровным шумом двигателя. Теперь-то ты не капризничаешь, четырехтактная черепаха! — подумал он со злостью и восхищением. Он вел машину уверенно, с какой-то легкостью, как всегда, ловко нарушая правила. Вырвавшись из города, поехал куда глаза глядят — на развилке можно было повернуть на восток, к морю, или на запад, к столице, хотя и в ту и в другую сторону ехать было рано. Мелкие камешки, словно вспугнутые животные, рыча выскакивали из-под колес, и Караджов стал вслушиваться в этот успокаивающий шум: а что тут такого, ничего особенного не случилось, он просто опоздал на совещание, а те его не дождались. Сейчас они где-то едут, может, по этим местам. Устроившись на заднем сиденье, Стоил окуривает Первого ученым фимиамцем, Первый потягивает носом и кивает, ему и невдомек, что он, Караджов, может так его окурить, что тошно станет…