— И вот тогда я собралась с духом — чем лучше делалось папе, тем тверже становилась моя решимость родить этого ребенка, нежданного… — Голос Евлогии дрогнул, плечи поднялись вверх, но она сделала над собой усилие и продолжала: — Родить главным образом ради папы, он обрадовался бы. Не дано ему было…
Диманка слушала в оцепенении.
— Своим скромным опытом я поняла: очень важно уметь найти человека, обнаружить его в толпе. Идеальных людей не существует, но очень много суррогата, они-то и выдают себя за идеальных людей. Человек — лживое животное, сперва он лжет сам себе, стоя перед зеркалом… господи, как он визжит, этот паровоз. Порой я начинаю верить, что картины Петко принесут ему успех, а иногда совсем не верю, но что из того, говорю я себе, я ведь тоже звезд с неба не хватаю — надо уметь жить естественно, как папа, пока не появится какой-нибудь псих и не огреет тебя по голове…
Евлогия засмеялась каким-то странным смехом, уткнулась лицом в Диманкины колени и затряслась в рыданиях — то беззвучных, то прорывающихся воплем.
Если бы Евлогия могла заглянуть на годы вперед, то увидела бы, что не ошиблась в своих предчувствиях, ни в хороших, ни в плохих: ее ждала тихая, осмысленная жизнь с Петко и с маленьким Стоилом, как две капли воды похожим на своего дедушку. Операция на Петковой ноге оказалась неудачной, хромота усугубилась и месяцами держала его в четырех стенах дома, но он делал успехи в рисовании, притом немалые. Серия портретов — родственников, соседей, крестьян, стариков и детей — производила на всех столь сильное впечатление, что открыла перед ним двери выставок. Но это вроде бы не волновало его — он остался все таким же стеснительным молчальником, часами не отрывался от мольберта, склонялся над своим сыном, потом над его странными рисунками, обещающими и пугающими. Перед тем как решиться на вторую операцию, оказавшуюся для него роковой, он месяцами в полном одиночестве писал свой прощальный автопортрет — самую зрелую свою работу, полную ясной печали и твердости. От этого портрета простирался яркий художнический путь Стоила-младшего, подле которого уже поседевшей Евлогии было суждено прожить свои самые лучшие, самые наполненные годы…
Но сейчас, в этот придавленный духотой вечер, она не могла об этом знать.
Когда Евлогия успокоилась, Диманка собралась с духом и спросила:
— Ты его любишь?
Евлогия долго молчала и наконец выговорила:
— Не знаю… Скорее жалею… — Она шумно вдохнула воздух. — Все это ужасно глупо, понимаешь, глупо… Но я решила — мальчик родится или девочка, будет носить папино имя.
