Провинциализируя Европу - [15]

theoria (универсальную науку). Первые сохраняли «универсальную практическую установку», и, следовательно, «религиозно-мифический» характер. Эта «практически универсальная» философия была направлена на мир как «наивная» и «естественная установка», тогда для theoria мир «тематизирован», и это делает возможной практику, которая «должна силой универсального научного разума привести человечество к нормам истины»[77].

Сходная эпистемологическая предпосылка лежит в основе использования Марксом таких категорий, как «буржуазный» и «добуржуазный» или «капиталистический» и «докапиталистический». Приставка «до-» здесь означает и хронологическое, и теоретическое соотношение. В «Экономических рукописях» и других работах Маркс утверждает, что возникновение буржуазного или капиталистического общества порождает историю, постигаемую через философскую и универсальную категорию – «капитал». История становится, впервые за все время, теоретически познаваемой. Все предшествующие исторические процессы теперь следует познавать (то есть познавать теоретически) с точки зрения этой категории, то есть в терминах отличия прежней истории от нынешней. Все вещи проявляют свою категориальную сущность только достигая своего наиполнейшего развития, или, как сформулировал Маркс в своей знаменитой фразе из «Рукописей…»: «Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны»[78]. Категория «капитал», как я уже указывал в другом месте, содержит в себе субъекта права, сформированного просвещенческой мыслью[79]. Неудивительно, что в насквозь гегельянской первой главе первого тома «Капитала» Маркс сказал, что секрет «капитала» как категории «может быть расшифрован лишь тогда, когда идея человеческого равенства уже приобрела прочность народного предрассудка»[80]. Продолжим словами Маркса:

…даже самые абстрактные категории (несмотря на то, что они – именно благодаря своей абстрактности – имеют силу для всех эпох) … представляют собой… продукт исторических условий. <…> Буржуазное общество есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая организация производства. Поэтому категории, выражающие его отношения, понимание его структуры, дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно было построено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов продолжают влачить существование внутри буржуазного общества, а то, что в прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т. д. Намеки же на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д.[81]

Я утверждаю, что вместо «капитал» или «буржуазный» следует читать «Европа» или «европейский».

Историцизм как нарратив перехода

Ни Маркс, ни Гуссерль не говорили, – по крайней мере, в цитатах, приведенных выше, – в духе историцизма. Напомню на полях, что Марксово видение эмансипации предполагало выход из-под власти капитала и даже за пределы понятия юридического равенства, священное для либерализма. Максима «от каждого по способностям, каждому по потребностям» вступает в противоречие с принципом «равная оплата за равный труд», и именно поэтому Маркс – и до, и после падения Берлинской стены – оставался и остается актуальным и глубоким критиком как капитализма, так и либерализма, и это ключевой пункт для любого постколониального, постмодерного историографического проекта. Однако методологические и эпистемологические тезисы Маркса не всегда успешно противостояли историцистскому прочтению. В них оставалось достаточно двусмысленности, чтобы смогли появиться «марксистские» исторические нарративы. Эти нарративы вращаются вокруг темы исторического перехода. Большинство модерных историй стран третьего мира написаны в рамках проблематики, вытекающей из нарратива перехода, где всегда преобладали (пусть зачастую и имплицитно) темы развития, модернизации и капитализма.

Эту тенденцию можно заметить и в нашей работе в рамках проекта Subaltern Studies. С этой проблемой борется моя книга об истории рабочего класса[82]. «Модерная Индия» Сумита Саркара (моего коллеги по проекту Subaltern Studies), справедливо считающаяся одним из лучших учебников по истории Индии, написанных для индийский университетов, открывается следующей фразой: «Шестьдесят лет, пролегающих между основанием Индийского национального конгресса в 1885 года и достижением независимости в августе 1947 года, стали свидетелями возможно, величайшего перехода в долгой истории нашей страны. Этот переход, однако, остается во многих отношениях трагически незавершенным, и именно с этой ключевой двойственности кажется наиболее уместным начать наше исследование»[83]. Что же это за переход, который остался «трагически незавершенным»? Саркар указывает на три возможных элемента: «Как много ожиданий, возникших в период национальной борьбы, осталось нереализованными – мечта Ганди о крестьянине, вступающем в свой собственный Рама-раджья [правление легендарного, идеального бога-царя Рамы], равно как и мечты левых о социальной революции. И как постоянно показывает история независимых Индии и Пакистана (и Бангладеш), даже проблема окончательной буржуазной трансформации и успешного капиталистического развития не была полностью решена при передаче власти в 1947 году»