Провинциал - [74]

Из подъезда выводят мать Кирилла. Выстраиваются с венками наши девчонки. Двое мужчин поднимают крышку гроба и, просунув под нее головы, спрятавшись от дождя, несут вперед. Пронзительно и надрывно звякают медные тарелки, эхом отзываются закрученные улитками трубы. Стараюсь сморгнуть набежавшие на глаза слезы и морщусь: тенор фальшивит с первых же тактов. Мне почему-то кажется, что фальшивит, назло мне, тот музыкант с поломанным носом, хотя я прекрасно вижу, что он играет на кларнете, огромной черной пиявкой присосавшемся к его губам.

Процессия выходит со двора, пересекает бульвар, сворачивает на проезжую часть улицы. Кирилл догоняет мать и втискивается между нею и высокой статной женщиной — какой-то родственницей. Оглядываюсь назад. Несмотря на дождь, народу много, и многие застигнуты врасплох — без зонтов, без плащей. Но идут.

Около меня появляются Миша и Славик.

— Сменить бы, — говорит Славик и кивает на ребят, что несут гроб.

Мы выбираемся из толпы. Гляжу на Кирилла — лицо его мокро, взгляд тусклый, невидящий. Подхватываю ладонью тяжелое дно гроба, дышу в чей-то затылок:

— Давай подменю. — Дыхание, отталкиваясь от затылка, влажным теплом возвращается к моим губам.

Гроб шатает, нас со Славиком заносит, похоже, мы решили развернуться и отнести покойника назад, домой.

— В ногу идти надо, — советует Сережка.

Идти в ногу гораздо легче, гроб плотно упирается в плечо. Оказывается и в этом деле нужен опыт.

Грузовой ЗИЛ с открытым задним бортом, с пестрой лентой ковра в кузове, обгоняет нас, тормозит. Поеживаясь под дождем, подбегает щуплый, востроносый шофер:

— Что, ребята, на машину поставим?

— Да нет, понесем, — отвечает за всех Миша, и мы чувствуем, что он прав, что именно так и надо поступить.

— На плечах хорошо бы, конечно: почет и вообще, — соглашается шофер. — А не устанете? Далековато. И дождь…

— Не устанем.

— Ваше дело. Я позади поеду, если что… — И шофер делает жест, точно сваливает со спины куль с песком.

Через два квартала меня сменяют, и я возвращаюсь к идущим за гробом.

Притихший было дождь льет с новым ожесточением. С покатого асфальта вода стекает к бордюру, на вспененных лужах шишками вскакивают пузыри. Когда дождь был потише, я улавливал краем уха разговоры: кто-то просил помочь «сделать» кандидатский минимум, кто-то рассказывал, как купил за ящик водки новый железный гараж; две полные, немолодые дамы под пестрым птичьим зонтиком щебетали о новом кримпленовом платье общей знакомой и радостно соглашались друг с другом, что вкус у нее «подгулял». А сейчас разговоры примолкли. Как будто дождь смыл все то мелочное, суетное, чем опутали людей будни, и на лицах проступила печать первородного достоинства, отрешенности и того удивительного величия, что из всех живых существ присуще лишь человеку. Мужчины идут, не горбясь, не прикрывая лысины газетками, как делали это вначале, а приосанившись и как бы напрягшись всем телом, не обращая внимания на струи воды, отвесно падающие с неба. Даже те две дамы под пестрым птичьим зонтом призадумались.

На перекрестке ряды провожающих смешиваются, и возле меня оказывается Конфликт. На него жалко смотреть: узкая грудь, длинные руки, старчески усохшие ноги так туго облеплены промокшим насквозь чесучовым костюмом телесного цвета, что Конфликт словно голый. Совсем голый, только в шляпе, нахлобученной по самые уши, да в галстуке, съехавшем на сторону и безумно напоминающем петлю на его морщинистой шее.

— Больше не могу, — чуть слышно хрипит Конфликт. Его маленькие серые глазки, от грозного взгляда которых обмирало не одно поколение студентов, смотрят на меня из-под толстых стекол очков заискивающе, просительно. — Я, наверное, побегу домой, а?

В первое мгновение я не успеваю сообразить, что это у меня всемогущий Конфликт испрашивает разрешения, одобрения, а когда понимаю — кровь ударяет в лицо.

— Конечно, Николай Петрович, идите домой. Идите. Я очень вас прошу, пожалуйста… — Я уговариваю его и уступаю дорогу, чтобы он мог выйти из толпы. Конфликт делает вид, что колеблется, но через минуту уже нелепо бежит под светящимся, словно стеклянным, дождем вниз по боковой улочке, к морю, к своему дому, где ждет его сухое белье, постель, обжигающий пальцы стакан душистого чаю, а может быть, и рюмочка коньяку. Я обалдело гляжу ему вслед и впервые чувствую его не профессором, то есть почти неодушевленным предметом, а живым, близким мне человеком: ведь я понимаю — не убеги он сейчас домой, через неделю-другую и его понесут ногами вперед… Во всем наш профессор искал конфликты, всегда отличал один от другого, классифицировал, но не сказал нам в своих лекциях о самом главном конфликте — между Жизнью и Смертью.

Чумазый, забрызганный грязью мальчишка сидит на телеграфном столбе и со звериным любопытством разглядывает сверху покойника.

Я выхожу из толпы, чтобы сменить кого-нибудь у гроба, и вот уже щека моя касается в такт шагам красного сатина. Что-то холодное, влажное опускается на голову, дождевая вода щекочущей стрункой скатывается вниз по виску, по шее, за шиворот. Испуганно «ныряю» головой в плечи и поднимаю глаза — две белые лилии свешиваются с края гроба, блистая россыпью дождевых брызг. Облегченно вздыхаю и чувствую сладкий, дурманящий аромат. Подпираю цветы теменем в надежде, что они хоть как-то защитят от дождя мое хронически больное ухо, и почему-то представляю себе, что несу на плече одногодка, погибшего на войне: на той, что была, или на той, что, не приведи господи, будет. Красный сатин шершавит пальцы, как брезентовая плащ-палатка, и белая лилия, как бледное лицо убитого друга, колышется в такт шагам.