Провинциал - [31]

Но мальчики не слушали, и Елена Ивановна больше сил потратила на уговоры, чем на работу.

В распахнутое настежь окно лился свежий утренний воздух, он смешивался с запахами влажного паркета, кожаного чемодана. Под самой крышей хлопали крыльями голуби и иногда пикировали мимо рам, стремительно рассекая квадрат голубого пространства.

На душе у Вани было легко и спокойно. Ему казалось, что начинается новая, особая жизнь. Он подошел к окну. С высоты седьмого этажа открывалась панорама города. В туманной дымке был виден шпиль высотного здания, а совсем рядом — пронзившая белое облако игла Останкинской телебашни. Вдруг Елена Ивановна странно вздохнула за его спиной, Ваня обернулся, увидел, как мать схватилась за сердце. Подоспевший Егор отнес ее на тахту.

Елена Ивановна приняла нитроглицерин. Сердце немного отпустило. Но вечером…

До сих пор у Вани в ушах стоял страшный вой сирены…

Егор курил сигарету за сигаретой, прикуривая новую от старой. И Ване тоже хотелось закурить. Хотелось!

Ему было шесть лет, когда восьмилетний Славка Вершинин, самый лучший Ванин дружок, загорелый до черноты, тощий, как борзая, повел его за сараи и предложил «курнуть». Деревянные сараи образовывали во дворе целый массив со своими улицами, переулками, тупиками. Это было любимое место игрищ дворовых мальчишек, то и дело раздавался клич: «За сараи!» — и малорослая орда в два десятка голов устремлялась к деревянным постройкам играть в войну или в «казаки-разбойники».

За сараями они подобрали пыльные окурки, как говорил Славка, «кондаки». Славка достал из трусов отломанную от коробка чиркалку, спички, воровато оглядевшись по сторонам, задымил. Обжигая пальцы, прикурил и Ваня. Дым ел глава, они слезились, а Славка курил мастерски, пускал дым через нос, подмигивал.

— А спорим, ты не сделаешь, как я, — сказал Славка. Он набрал в рот дыма и, втягивая дым в себя, тоненько просипел: — И-и-и… — и выдохнул, — шак!

Ваня презрительно усмехнулся.

— Запросто! — Набрал в рот дыма и только начал тянуть «и-и-и», как в глазах потемнело, в голове заломило, застучало, он закашлялся, потянуло на рвоту, а Славка в восторге хохотал:

— Не можешь, дура, не берись! Проспорил!

Года два Ваня баловался, а потом уже демонстрировал другим, как надо говорить слово «ишак». После уроков в школе Славка и Ваня шли «сшибать кондаки». Спрятавшись где-нибудь в канаве, вертели из обрывков газет самокрутки: потрошили окурки, высыпали табак на бумагу, тщательно перемешивали. Тут были и «Памир», и «Прима», и «Новые», и «Южные», и «Беломорканал», и «Шипка», и «Казбек». Самокрутки вертеть придумал Ваня: очень уж противно было брать в рот замусленные окурки.

— Ты что, курил? — спрашивала Елена Ивановна и глядела на сына испуганным и в то же время пронизывающим взглядом.

— Что ты, мамочка, — говорил Ваня и не краснел.

Елена Ивановна всплескивала руками:

— Это, наверное, отец всего тебя продымил, господи! Вся квартира табаком провоняла! Николай, прошу тебя, кури на кухне.

Отец молча кивал, уходил на кухню, подзывал к себе Ваню.

— Куришь?

Ваня нагибал голову, чтобы не смотреть отцу в глаза, выдавливал из себя:

— Н-нет.

— Узнаю, что куришь, — убью, — спокойно говорил отец и отпускал Ваню.

Ваня боялся отца, боялся его тяжелого взгляда.

По утрам отец долго надсадно кашлял до тех пор, пока не закуривал. Курил иногда и ночью. Во время кашля отец задыхался, кровь приливала к темному, обветренному лицу, он чертыхался, кричал:

— Алена, где моя новая пачка? Я вчера купил две!

Через год отец умер от кровоизлияния в мозг. Было ему сорок три года… Елена Ивановна тяжело переживала смерть мужа, долго болела. Егор на похороны опоздал: соседка, отправлявшая телеграмму, что-то в ней напутала. Когда послали вторую телеграмму, Егор примчался, но застал только холмик мокрой, скользкой земли — была осень, шли дожди.

Так они остались втроем. Через две недели Егор уехал на занятия: он только что поступил в институт. Но через месяц, сдав досрочно зимнюю сессию, приехал и жил дома до середины февраля.

А в начале февраля Елена Ивановна увидела, что Ваня курит. Она не била его, нет, и не плакала, только смотрела на него глубокими печальными глазами, и это было страшнее всего.

На другое утро она разбудила Ваню, велела одеваться, молча, не сказав ни слова, взяла его за руку и повела с собой. Ваня с тревогой поглядывал на непроницаемое лицо матери. Куда она ведет его? Неужели решила его убить, как когда-то грозил отец? Внутри все похолодело от страха, он хотел крикнуть, вырвать руку, убежать, но шел покорно, с автоматической монотонностью переставляя ноги. Уже только к концу пути он догадался, куда его ведут. На кладбище. Ну да, конечно, здесь она его и убьет и похоронит, чтобы никто не знал, куда он девался. А Егор спит, мать не разбудила Егора, брат ничего не знает и не может спасти. Вчера он набросился на Ваню с ремнем, но Елена Ивановна бить не позволила, сказала тихо:

— Не поможет!..

И Егор весь день ходил злой, цедил сквозь зубы:

— Мать пожалел бы, сопляк!

Лучше бы он вчера жестоко избил его, чем вот так мучительно шагать между крестов и гранитных тумб к месту своей казни. Вот и могила отца, маленькая почему-то, сиротливая, обнесенная по вбитым в землю колышкам алюминиевой проволокой (это Егор отмерил место для ограды).