Протокол «Шторм» - [14]

– Не устал, милок?

– Голову отверну и скажу, что так и было, – дружелюбно пообещал Кочетков-младший, последовательно идя на таран преграды. – Вот только отколупаю тебя, морда наглая, и быстро вправлю мозги. У нас в Балаково именно так и принято, – бабах! штукатурка весело оседает на пол, – вот погоди.

– Да я-то подожду. Сейчас только помощь зала возьму, – пообещал загнанный в клозет Ивашка.

– Что? Драпаешь?

– Не драпаю, а стратегически отступаю, – резонно донеслось из ватерклозета.

Пашка притормозил со штурмом и слушал, как из-за двери послышался писк мобильного телефона. Сопляк явно пытался кому-то отзвониться, подтянуть тяжелую артиллерию, однако то ли сигнал в туалетной комнате был слабоват, то ли сама артиллерия спешно отбыла на маневры, но после третьей попытки Ивашка решил выбросить белый флаг.

– Сдаюсь, – честно признался он. – Был не прав. Погорячился. Приношу свои извинения и готов компенсировать мерзкое поведение массой ништяков и вкусняшек.

И тут Кочетков решил схитрить.

– Вылезай, мелюзга, не трону. Ущерб по мебели и посуде сам хозяйке будешь компенсировать. За это обещаю не вырывать руки и не менять параметры лица касательно эталона.

– Договорились, – последовал мгновенный ответ, и, завозившись, Ивашка убрал преграду, а затем и приоткрыл дверь.

– Соврал, – Кочетков действовал молниеносно. Такой скорости Петров от него не ожидал, да и сам Пашка от себя, к слову, тоже. В мгновение ока Петров повис над полом, отчаянно болтая ногами и оглашая округу призывными криками о помощи. Так продолжалось с минуту. Кочетков держал поверженного противника за воротник рубашки, а тот, извиваясь всем телом и обогащая Пашкин провинциальный лексикон различными идиоматическими выражениями, показывал все свое неприятие сложившейся ситуации. Потратив добрую часть энергии на матерную ругань, подустал и, будто безвольная марионетка, повис, с опаской поглядывая на своего противника.

– Бить будешь?

– Сначала хотел, – честно признался Кочетков. – Да я человек отходчивый. Мы, «деревня», обижаемся легко, однако и остываем тоже быстро. Так, поучу маленько.

Щелк! – богатырский щелчок по лбу потряс серое вещество Ивашки.

– Это тебе за наглость.

Щелк! – слезы, выступившие на глазах наглеца, подтвердили, что урок идет на пользу.

– Это тебе за самонадеянность.

Щелк! Заключительный поучительный щелбан ставил жирную точку в воспитательном процессе.

– А это просто так, чтобы помнил.

Поставив Петрова на пол, Пашка вкрадчиво поинтересовался:

– Не устал, милок?

Надо отдать Ивашке должное, во время экзекуции он не проронил ни звука. Только болтался, как тряпка, да злобно таращился на Кочеткова из-под бровей.

– Синяк будет, – ощутив твердую поверхность под ногами, второй квартирант начал приходить в себя и, потирая лоб, потопал на кухню, чтобы оценить ущерб. Едва Ивашка достиг поля брани, как снова разразился махровой нецензурщиной. – Батюшки, это сколько же бабла теперь вколачивать! Старуха появится, со света сживет, или того хуже, выставит в три счета на улицу.

– А тебе и поделом, – победоносно заявил Кочетков и, гордо развернувшись, проследовал в свою комнату.

Весь вечер Кочетков со злорадством вслушивался в возню и причитания поверженного врага, который, как мог, пытался прибраться на кухне. Звенели осколки посуды, слышалось кряхтение и стук. Ивашка, видимо, вознамерился реанимировать поломанную мебель и теперь вовсю колотил молотком, разгоняя испуганных тараканов. По натуре своей Пашка был парень добрый, однако такой наглости от человека младше и, по-видимому, глупее его он стерпеть не смог и теперь, находясь на седьмом небе от чувства собственного превосходства, щурился в экран мобильного телефона.

Угрызений совести молодой человек не испытывал, а вот мысли, смутные и мрачные, его почему-то мучили. То ли обстановка накладывала, то ли непривычно белые ночи за окном, однако нужно было ложиться спать.

В сон Кочетков провалился мгновенно, едва голова коснулась подушки, и снилось что-то тягучее, противное, невоспроизводимое в реальности. Вот бы проснуться, хоть в холодном поту, жадно хватая пересохшими губами воздух, озираясь, судорожно комкая в руках промокшее от пота одеяло. Нет, не отпускает сон, будто держит кто. Как больной, как в коме, как будто приковали наручниками и не дернуться, не побежать, не вздохнуть глубоко.

Яркий свет резанул по глазам, и это помогло Пашке вырваться из сонного сиропа, в котором он завяз настолько, что, может, и возврата бы не было, и первые несколько секунд, вскочив и прикрываясь одеялом, Кочетков пытался понять, что же происходит.

Дверь, ведущая в комнату, была распахнута настежь, свет в коридоре не горел, но яркий, разрывающий тьму пополам луч фонаря освещал крохотную коморку с кушеткой достаточно, чтобы увидеть следующее. В комнате, кроме Пашки, были двое. Ивашку Петрова опознать получилось сразу. Именно этот мерзавчик слепил фонарем, а вот второго человека распознать сразу не получилось. Выпученные глаза, всклокоченные волосы, безумные угловатые движения – за этой вычурной уродливой маской Пашка едва узнал свою квартирную хозяйку. Дальше же пошла такая петрушка, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Немолодая, во всех отношениях почтенная дама с жилплощадью, вела себя похуже наркомана в стадии ломки. Вытянув руки и издавая протяжный тихий вой, она мотнулась в сторону фонаря и, ловко выбив его ногой, умудрилась подскочить, схватиться за дверной косяк и, используя его как турник, по касательной врезаться обеими ступнями в Ивашкино тельце. Петров, по натуре легкий, почувствовав внезапное ускорение, в мгновение ока скрылся из поля зрения, вслед за безвременно ушедшим фонарем, а уважаемая Прасковья Тихонова обернулась и недобро поглядела на своего второго квартиранта.