Противостояние - [252]

Александр Николаевич Яковлев любил мерять людей по себе — этим многие грешат.

В ожидании, пока окончательно высохнет краска, на которую он налепил усы, секретарь ЦК КПСС вышел из ванной, задрав голову — чтобы не отпали — начал нервно ходить по комнатам, вспоминая не забыл ли чего. С ним был только чемоданчик, небольшой, со сменой белья, некоторым и безделушками и небольшим количеством денег. Ему платили какие-то деньги — за труды и за лекции — но не давали и десятой части того, что давали к примеру Шеварднадзе — потому что считали его идейным, а идейный не нуждается в деньгах. В его кармане было около 1300 долларов, 200 немецких малок и около 5000 рублей. Этого должно было хватит — на такси, на билет и на то, чтобы купить в дьюти-фри бутылку джинна. Джин «Бифитер» продавали в таких маленьких, плоских, изогнутых бутылочках, его очень удобно было носить в кармане, и он был вкусным — не то что сермяжная водка. Как только он пройдет паспортный контроль — сразу пойдет и купит себе бутылочку «Бифитера», ладошку, как ее называли — чтобы отметить свободу.

Свободу…

Как то некстати вспомнился анекдот — говорили что Леонид Ильич хохотал над ним громче всех, несмотря на то что тема цыган была для него больной темой[338]. А анекдот был про то, как дорогой Леонид Ильич, уходя в отпуск, оставил вместо себя цыгана — и вернувшись не узнал родной страны. В церковь никто не ходит, потому что там портреты Леонида Ильича поставлены, а в Израиль никто не едет, потому что разрешен беспрепятственный выезд. Вот ему бы как раз сейчас… беспрепятственный выезд… да нет же, не дадут, гады, родина-мать не забывает своих детей… предатель…господи, это кто предатель, да он самый малый предатель из всех остальных, просто все в мыслях предают, а он…

Секретарь ЦК остановился, аккуратно подергал выросшую по волшебству на верхней губе щеточку усов. Потом — прошел в ванную, посмотрел в зеркало… кажется, нормально. Достал из кармана паспорт, посмотрел сначала на паспорт, потом на зеркало… точно нормально… сойдет. На паспорте длиннее — но может ведь человек сменить форму усов, ведь так?

Нормально.

Пройдя в прихожую — большую, роскошно обставленную, Яковлев подхватил небольшой чемоданчик, надел кожаные, привезенные из ФРГ туфли, накинул легкий плащ — совсем не для зимы, но нормально. Он чувствовал себя сейчас так, как личинка, которая скидывает опостылевший и давно тесный ей кокон, ему было омерзительно все вокруг — свет ночника в прихожей обои, которые давно надо было поклеить, бубнеж радио, которое должно быть в каждой квартире, московская зима, слякотная, со снегом и дождем, алая кровь лозунгов на каждом шагу. Все вокруг было чужое, все раздражало — с этим чувством он жил после того как посмотрел США и ему пришлось вернуться после практики в собственную, опостылевшую и тайно ненавидимую им страну. Про себя он решил, что попросит поселить его где-нибудь в теплом, солнечном месте, где он никогда за всю свою оставшуюся жизнь — не увидит снега.

Надо идти.

Выходя, Яковлев сильно хлопнул дверь, чтобы автоматический замок закрыл ее, на второй ключ закрывать ее не стал. Даже если и ограбят — черт с ним. Ему теперь — все равно, пусть хоть подожгут.

На пути ему попалась Мария Ивановна — супруга персонального пенсионера, некогда грозного наркома, похоронив мужа много лет назад теперь тихо доживала свой век в их подъезде, в огромной, принадлежащей государству квартире. Ее редко кто-то навещал, и е единственной компаньонкой в этой жизни осталась собака — жирная, коротконогая, с глазами навыкате, с какой-то редкой шестью, звали ее Жуля. У старухи был пронзительный, властный голос и когда она звала свою Жулю — у людей начинали болеть зубы…

— Александр Николаевич, вы… — старуха до преклонных лет сохраняла ясный и острый ум, впрочем многие женщины умнее своих мужей — как хорошо что я вас встретила… А то вся испереживалась… Что происходит, вы уж поделитесь со старухой…

Старуха не успела перегородить ему путь — он успел проскочить.

— Не волнуйтесь, все учтено… — отделался он фразой, которая по сердцу как раз именно этому поколению. Все учтено…

Еще не рассвело, в мутном, сыром сумраке декабрьской московской улицы тусклыми светляками горели фонари, хлюпал под ногами снег, который не успели убрать, и который за ночь успел подтаять — потеплело. Где то рядом гудел силовой линией стальной поток улицы — движение не прекращалось даже ночью, хотя и затихало — Москва жила круглые сутки. Нахохлившись, подняв повыше воротник плаща, Яковлев двинулся к улице.

Почти сразу он засек опасность. Мрачной глыбой среди припаркованных на ночь к тротуару машин стояла КПМ — контрольно-проверочная машина. КУНГ на базе Урала-375 — обычная машина, которой пользуется КГБ — там, в этом КУНГЕ стоит аппаратура, чтобы улавливать и записывать разговоры. Там может быть и группа захвата, уже приехали за кем-то, возможно даже за ним. Нет, не за ним, если бы за ним — из дома бы не выпустили, даже из квартиры бы не выпустили, эти скорохваты дело свое знают. Он пока еще секретарь ЦК, и пусть попробуют — руки коротки, тем более — в таком бардаке. И с этой мыслью, Яковлев прошмыгнул мимо по узкому тротуару, по хлюпающей плод ногами каше, прибавляя шаг.