Противоречия - [38]

Когда мы чуткими становимся, как дети?

Диабаллос, в течении столетий

Гонимый честным бюргерским сословьем,

Скиталец, мученик, противник всякой власти,

Крылами в холоде размеренно взмывая,

Поет во тьме о познанности рая,

О бренности, о роскоши, о страсти,

Об одиночестве, упрямстве и отваге,

И о предерзостном и гибельном весельи

Распутника в благочестивой келье,

Из схимников уйдущего в бродяги.

О, эта долгая и странная рулада,

Рассказанная в тьме неспешным баритоном!

Кто это я? Не глупый ли астроном,

Узнавший вдруг о том, что надо?

Не засмеялась ли строжайшая Нирвана?

Не плачет ли мотив коварнейшего танца?

Не тени ль пронеслись Летучего Голландца

И Вечного Жида над далью Океана?

Диабаллос! Твой ученик, в обличьях,

В личинах мерзостных, бездомный, как собака.

Он хочет проникать, как шпага, в душу мрака.

Касаясь звезд и жара ног девичьих!

КОЛОДЕЦ В ЭЛЬ-ДЖЕМАХЕ

Есть колодец в Эль-Джемахе.

Кто посмотрит вглубь колодца,

Тот не плачет, не смеется,

Тот не помнит об Аллахе,

С той поры, как в Эль-Джемахе

Посмотрел он вглубь колодца.

«Этот побыл в Эль-Джемахе», –

И указывают пальцем,

Если кто глядит страдальцем,

Тих и бледен, как на плахе.

«Этот побыл в Эль-Джемахе!» –

И указывают пальцем.

Ах, и я был в Эль-Джемахе!

В глубину глядел я жадно –

Там безмолвно… там громадно…

Я влачусь с тех пор во прахе…

Но и я был в Эль-Джемахе!

Там безмолвно… там громадно.

КОЛЛЕКЦИЯ ТИШИН

Il a tout de meme des belles choses –

le silence et l’immobility…

E. Rod. La course a la mort

«Это может быть, что вы не замечали…»

Посв. E. А. Ш.

Это может быть, что вы не замечали,

Что на этом свете вовсе не одна,

Разные есть тишины, что тишина

Может в камне быть, иль, например, в вуали.

Тишина всегда есть в искренней печали.

Я всегда искал ее, ее одну,

Эту сложную, большую тишину

По старинным и заглохшим амбразурам,

В лампе под зеленым абажуром

И под небом серым, благородным, хмурым…

Так как в юности я был в любви несчастным,

Так как я скучаю и всегда один,

Так как я считаю в мире всё напрасным,

Я собрал себе коллекцию тишин.

Труд мой был безмолвным, долгим и опасным.

Слово лишь намек роскошнейших молчаний.

Дружелюбные читатели стихов,

Вы должны быть сами полными мечтаний.

Я еще коллекции сбираю — снов,

Глаз, закатов, тьмы и северных сияний.

«Как мучают они! Я знаю их туманно…»

Как мучают они! Я знаю их туманно,

Но их ведут за мной уж многие года –

Воспоминание, прозренье иль мечта…

Как будто видел я когда-то их, и странно,

Что я не видел их, конечно, никогда.

Их укоризненно рождает тишина,

Как очертание той истины и доли,

Что надо было взять, что недоступны боле

И мне, избравшему, как все, удел лгуна,

Творца, ученого, дешевки, болтуна…

Чуть вечер. Осень. Тишь. Широкая дорога.

Скелеты тополей, как черная печаль,

По сторонам ее. И холодно и строго

Синеют небеса, как матовая сталь.

Старик и девушка идут куда-то вдаль.

Неспешен ровный шаг. Они идут без слов.

Костюм у девушки опрятен, но не нов;

И в пыльном сюртуке ее товарищ старый.

По контуру плаща я вижу – он с гитарой…

Эпоха, кажется, сороковых годов.

На фермах, отозвав взбесившихся собак.

Их, верно, слушают соседи и соседки

И подпевают им: Hallo, Marie, clique-claque!

Когда звенит старик на струнах кое-как,

А девушка поет пустые шансонетки.

Как меланхолией овеяна просторность!

Усталый вечер ткет прозрачную вуаль,

И небо холодно, и бесконечна даль…

В походке старика – великая покорность,

В глазах у девушки – прелестная печаль.

«Когда археолОг, и радостный, и строгий…»

Когда археолог, и радостный, и строгий,

Спустился в древний склеп по стертым ступеням,

Где, выходя из тьмы, мрачнели по стенам

Под бликами огня чудовищные боги,

И увидал в гробу, откинув покрывало,

Надменно жесткие, безглазые черты

Древнейшей мумии и лотоса листы,

Он вдруг задумался и тихо-тихо стало.

От ветхих покрывал и листьев странно пахло

И иероглифы таинственно вились…

Здесь много тысяч лет, окончив путь, сошлись

И вот они глядят, насмешливо и дряхло.

«В зюд-вестке фриз у отчего камина…»

В зюд-вестке фриз у отчего камина,

Безмолвно изредка прикладываясь к кубку,

Совсем величественно курит трубку.

У ног его присела Катерина.

В ушах у дочери огромные сережки,

Как две прелестные, ажурные тарелки.

Меланхоличный взгляд. И зубы, как у белки.

Недвижные и тоненькие ножки.

Есть что-то в рыбаке от дожей.

Есть Сандрильона в девичьих глубинах.

Пунцовый отблеск на его морщинах.

Он – честный рыбарь. Он – сын Божий.

Раскрыта Библия. Ясны слова Писанья:

«Достаток и добро всем Господу послушным»…

Когда б Египет был по-фризски добродушным,

Он очень бы любил такие изваянья.

«Аллеи мудрые запятнаны упавшей…»

Мне всё равно, мне всё равно, слежу игру теней…

В. Брюсов

Аллеи мудрые запятнаны упавшей,

Прелестной, красною, шуршащею листвой.

Быть может, я грущу… Мне кажется уставшей,

Но раньше, некогда, так много понимавшей

И ровношумность рощ, и даль под синевой.

Здесь надо индиго; здесь желтая; для клена

Прибавить пятнами немного вермильона…

Быть может, я грущу… Быть может, жить большим,

Жить главным – тоже вздор?

Далекий, сизый дым. И нелюбимая, неловкая ворона.

Цветные саваны накинули осины…

Быть может, я грущу… Бороться, достигать

И, овладев с трудом, немедленно бросать…

Какой покой хранят осенние долины!