Против часовой - [2]

Но больше всего Зоя интересовалась — политикой. Она знала чуть не поименно депутатский корпус высшего эшелона — начиная с председателей подкомиссий. Следила за чехардой министров и перемещениями внутри Администрации. Конечно, не пропускала она мимо ушей и мелочей: где одеваются жены кремлевских деятелей, на каких машинах ездят народные избранники, кто из них зажал государственную квартиру и не желает освобождать, даже какие носки и галстуки у того или другого высокого чиновника — подходит ли одно к другому, и в каких заграничных университетах учатся так называемые вип-дети и где они отдыхают… Впрочем, что означает приставка вип, Зоя плохо понимала, но знала — что-то важное.

Дело шло к Новому году, и Наташа вызвала Зою сделать педикюр. Зоя — так всегда с нею бывало перед загулом и запоем — была празднично возбуждена. Даже пахло от нее по-новогоднему: мандаринами и, отчего-то, миндальным печеньем. Для начала они попили кофе на кухне, а потом устроилась, как всегда, у Наташи в спальной.

Наташа думала о своем — приготовить утку или индейку для новогоднего ужина, остановилась все-таки на утке с яблоками, ведь старшая наверняка куда-нибудь усвищет. Одновременно она слушала Зоину болтовню вполуха — ее волновали заусенцы на безымянном и среднем пальцах правой ноги, и она помнила о них, что не мешало раздумьям об утке. Не говоря уж о том, что Наташа политикой в Зоиной интерпретации не интересовалась вовсе, ее привлекали рассуждения об общем направлении, об угрозе демократии и повторится ли тридцать седьмой год. Но вдруг что-то в клекоте Зоиных слов — та говорила грудным контральто, так и не отделавшись от южнорусского произношения, — ее задело. Наташа переспросила.

То, что отбарабанила Зоя, было равно непонятно и невероятно. Наташа даже убрала ногу с табурета — Зоя так и осталась сидеть с пинцетом в одной руке, с ваткой в другой. Наташа быстро встала и поплотнее прикрыла дверь: муж, уже полковник, был дома, хотя по субботам чаще всего отправлялся в гараж, в их мужской клуб, хоть и был мало пьющим, только на рыбалке расслаблялся, но сегодня после обеда шел на хоккей, и в гараж не пошел. И потом шепотом велела Зое все до единого слова повторить — желательно членораздельно: Наташа почему-то занервничала.

Из слов Зои — она тоже перешла на свистящий шепот, и приблизила голову к Наташиному уху — выходило, что в недрах Государственной Думы циркулирует проект некоего Указа. Проект выдвинул не иначе как Маслаковский, который, хоть и считался клоуном, эксцентриком и шестеркой в руках Кремля, возглавлял как-никак вторую по величине, а в последний год чуть не первую по влиянию думскую фракцию. Проект Указа гласил, что в сжатые сроки все жены в стране — будь то разведенные или состоящие в повторном браке — должны будут вернуться к своим первым мужьям. Ежели те живы, конечно.

— Не может быть! — воскликнула Наташа. — Это шутка!

Она была хоть и доверчивый доцент-историк, но все ж таки довольно благоразумная.

— Да пропасть мне на этом месте, коли вру, — сказала носатая педикюрша Зоя и перекрестилась, хоть была и неверующая, и не крещеная.

— Нет, нет, — сказала Наташа, успокаивая себя, — это розыгрыш и профанация.

Слово профанация она отчего-то любила, часто употребляла на лекциях.

— Никакая не провокация, — сказала Зоя, даже чуть обидевшись. — От этого Маклаковского и не того можно ждать.

— Вот так все и побежали, — сказала Наташа, водворяя ногу обратно на табуретку, — за первыми мужьями, задрав штаны.

— Задрав юбку, — поправила рассудительная Зоя.

Глава 3. НАТАША

Красивой Наташу было не назвать. Однако была миловидна: нос уточкой, круглые щечки — на левой таилась улыбчивая уютная ямочка, скуластенькая, глаза живые, кукольные губки, густые русые волосы. Когда она волновалась, зрачки глаз у нее как-то необыкновенно подрагивали, придавая ее лицу удивительное, необычное и притягательное, романтическое выражение. А когда ей бывало весело, Наташа смеялась открыто, показывая белые ровные, но мелковатые зубки. Короче, была чертовски мила, как говорят в таких случаях с легкой руки героини Раневской.

У Наташи смолоду — она рано развилась — и до сих пор была ладная крепкая крестьянская фигура. Широкие сильные бедра сто два, талия и сейчас, после двух родов — восемьдесят шесть, ноги коротковаты и толстоваты ляжки; но икры, щиколотки, маленькие ступни — все хорошей формы, недаром мама в Свердловске, где Наташа выросла, водила с шести лет на фигурное катание. Грудь, правда, плосковата, но хорошей формы, и соски не потрескались, хотя никакого детского питания, сама кормила обеих: вторую так вообще до полутора лет… Наташа и сейчас, в свои сорок четыре, вполне могла бы родить, муж еще пару лет назад заводил об этом разговор. Но она твердо сказала:

— Нет, будет, хватит с меня, этих бы поднять и выучить.

Поднять — это, конечно, сказано было по инерции, всплыло случайно крестьянское, от бабушки Марьи Петровны Стужиной, которая по сути дела Наташу и вырастила: родители все бегали по службам, уставали очень. Поднять — так вопрос не стоял: в их семье по нынешним меркам среднего класса была полная чаша: дача, два авто, собака, отдых у моря отечественного, Средиземного и Красного, египетского. Но Наташа увлекалась своим предметом — историей аграрных отношений в пореформенной России XIX века, подумывала о докторской — материалы были наполовину собраны — и мечтала даже о профессуре. Так что пришла пора и для себя пожить — точнее, для науки. Дождемся уж внуков, сказала она тогда своему полковнику. И тот пожал плечами, вздохнул: не будет у него сына, вот ведь как. Но что поделать, сам ведь рожать не станешь.