Против часовой - [11]

Если Валерка пропадал, то Наташа из комнаты не выходила, ей было стыдно Фиры, хотя та, казалось, ничего не замечала. И это тоже было невыносимо. Иногда Наташа бросалась на розыски мужа, приходила в общежитие второго меда, куда водил ее когда-то Валерка, подчас действительно заставала его там, и тот покорно шел домой, ведомый молодой женой. Иной раз Наташа вытаскивала мужа из нижнего буфета Домжура — он пьянствовал там с какими-то творческими людьми, замухрышистого вида не то литераторами, не то журналистами. Однажды она долго стояла в дверях, и в полумраке буфета Валерка не видел ее. Да и не смотрел по сторонам: он был не совсем еще в стельку пьян, но уже на взводе, и упоенно декламировал собственные стихи каким-то обшарпанным личностям, которых, скорее всего, сам же и угощал водкой с бутербродами. И Наташе стало его жалко до спазм в горле, и она, в слезах, горько думала, как он несчастен со мной…

Однажды в пылу таких поисков она пыталась разыскать у Валерки в записной книжке телефон того самого Георгия, в мастерской которого когда-то Валерка сделал ей предложение. Дело в том, что муж подчас ссылался — заночевал, мол, у Гоги. Листая книжку, Наташа зачиталась было — книжка пестрела женскими именами, и тут сообразила, что в мастерской телефона, скорее всего, нет. За все время брака они были у Георгия один или два раза, причем приняты были как-то холодно. И быстро уходили. И вот теперь, когда Валерки не было уже двое суток, Наташа решилась: она поедет.

Что она надеялась там найти, она и сама не знала, но заволновалась очень. С дрожью рук Наташа долго красилась перед зеркалом, потом разглядывала свои ногти — ничего, лак еще держится, — потом ловила такси, ее бил озноб, пока она ехала на Сретенку. Никакого Валерки, разумеется, в мастерской не было. Георгий был один. Они выпили. Наташа не помнила, как все получилось. Потом Георгий сказал, пока она смятенно шептала мне пора и судорожно нащупывала молнию на боку, чтобы застегнуть юбку: куда тебе идти, оставайся.

И действительно, с изумлением и ужасом поняла Наташа, этот славный грубоватый человек был прав, идти ей, в сущности, было некуда.

Глава 9. ВТОРОЙ МУЖ

В Загсе, пока их разводили, — скоренько, за тридцатку, ни общих детей, ни общего имущества, — Валерка прослезился. В последнее время это с ним часто случалось и по гораздо менее торжественным случаям. Но, быстро просохнув, как ни в чем не бывало заявил, что это дело надо обмыть. Наташа подумала: легкий человек. Слишком.

Сама она, конечно, тоже волновалась и тоже поплакала: ей было себя жалко, впустую потратила столько лет. Последнее было сентиментальным преувеличением — счет в данном случае на годы не шел. Но и испытывала самое настоящее облегчение, гора с плеч, она только теперь поняла, как тяжело и несчастливо жила последнее время. Хорошо хоть ей хватило ума не сказать маме, что выходила замуж — о самом факте присутствия в ее жизни Валерки мама знала, проболталась Нелька, когда приезжала в отпуск. Мама разволновалась, Нельку расспросила что да как, тоже поплакала. А, дождавшись еженедельного звонка дочери, только и сказала: хорошо, бабушка не дожила, а отцу я ничего не говорила… Дура, все-таки, эта Нелька, недаром училась на одни тройки.

И, обретя свободу, Наташа собрала немудрящие свои пожитки — кое-что, впрочем, оставалось в общежитии: Валерка, помнится, возмущался: жена она или не жена, нужно перевезти все, — но потом как-то забыл, эта тема вылетела у него из головы. А, собравшись, переехала в мастерскую Георгия — до такси, давно перестав плакать и выпив по такому случаю, чемодан донес благородный Валерка собственноручно. И Наташа оказалась на чердаке, под самой крышей огромного дореволюционного дома, вознеслась, по язвительному слову Валерки.

Чтобы добраться до мастерской Георгия — друзья звали его Гога или Гоша, в зависимости от близости и качества знакомства, Наташа остановилась на Гоше, — нужно было одолеть восемь этажей по задней, черной, лестнице, такие до революции делали для прислуги; а потом, балансируя, пройти по доскам, положенными на кирпичи, и пересечь целый отсек чердака: здесь отчего-то всегда стояла вода по щиколотку. И шныряли крысы. У низкой двери, обитой отстававшим ржавыми клоками листовым железом, была приколочена к стене пожарная совковая лопата и спертая где-то табличка не влезай, убьет: инсталляция, не иначе. Но, пройдя все испытания, Наташа оказывалась, наконец, в относительном уюте.

В мастерской было совсем неплохо. Пахло масляной краской и разбавителем, стояли повернутые лицом к стене холсты, имелся большой круглый стол — больше Фириного, персон на двадцать, — на нем вечно валялись листы с набросками, сдвигаемые в сторону, коли выставлялись бутылки и резалась колбаса; обок на лавке выстроилась целая выставка утюгов, подобранных на помойке, — коллекция.

Спать надо было на тесных палатьях, куда вела шаткая лесенка, — на антресолях, говорил Гоша. И, когда они занимались любовью не горизонтально, а она сверху — наездницей, Наташа иногда, забывшись, больно ударялась головой в потолок.

Впрочем, художник заниматься любовью не слишком любил, вопреки распространенному предрассудку насчет выдающейся пылкости грузин, делал все быстро, наспех, — любил друзей, застолье, разговоры. И свою работу, конечно. Валеркиной любовной техники у него и близко не было, Валерка такой торопливый секс назвал бы походным. Впрочем, и грузин-то Гоша был какой-то, на взгляд Наташи, сомнительный, внешности вполне славянской. И с русской же фамилией Кузнецов.