Пространство и время - [45]

Ипатьев сидел за столом и молчал, как истукан, почему-то боялся даже кашлянуть, как будто кашель был тоже словом, доверие к которому он напрочь потерял со вчерашнего дня. Он не ожидал, что чай такой горячий, вернее — как-то не подумал об этом, и с первым же глотком сильно обжег губы, вскрикнул даже, на что Михаил блаженно-непонятно поинтересовался:

— Что, Гена, крепко она тебя бортанула вчера?

Ипатьев совершенно не понял его слов, черт знает что такое сказал этот Михаил, и, боясь, как бы снова не зашел, не начался вчерашний бессмысленный, невразумительный разговор, он заторопился, забормотал:

— Я, пожалуй, пойду, Михаил. Я… сам знаешь, непрошеный гость…

— Ну-ну… — блаженно потягивая чай, покачал головой Михаил. — Я не гоню, но смотри сам, конечно…

— Я вот тут кое-что привез. Для Тамары. Хотел отдать вчера, — Ипатьев полез во внутренний карман пиджака, вытащил конверт.

— Письмо? — догадливо спросил Михаил.

— Не совсем, — замялся Ипатьев. — Тут… деньги. — И стал говорить быстро, взахлеб, лишь бы Михаил не перебил его. — Тут все деньги, что от свадьбы остались. Передай Тамаре. Если она вернется ко мне — значит, вернется. А нет — мне деньги не нужны. Мне без нее ничего не надо. Не нужны мне эти деньги, вот так.

Михаил подержал конверт в руках, словно раздумывая, как ему поступить сейчас, сказал:

— Отказываешься, значит, от денег?

— Я не отказываюсь. Это просто для нее. А мне ничего не нужно. Если ее нет — зачем мне деньги? Глупо же, правда?

Михаил пожал плечами, сказал:

— Ну ладно. Посмотрим…

И как только он сказал это, Ипатьев поднялся из-за стола, снова быстро заговорил:

— Жаль, не повидал ее. Ну, в другой раз… Ты скажи — я жду ее. Деньги передай. А я… что ж… я пойду, Михаил. Извини, задержался у тебя. Не думал, что так получится. Извини…

Михаил тоже поднялся из-за стола, проводил Ипатьева до двери.

— Ну, будь здоров, Гена! — пожал он ему руку.

— До свиданья! — с чувством ответил Ипатьев и почти бегом ринулся по лестнице вниз…

Он шел по городу, чуть ли не бежал по его улицам, и так ему было тошно, так тяжко, что ну просто никакого выхода… Душа его будто окаменела, он ждал, чтобы там немного отпустило, расправилась бы какая-нибудь пружинка, расслабилась чуть, но там, наоборот, словно сжался тугой жгут, который жестко, до боли перехватил все внутренности, Ипатьев даже задыхался, ему не хватало воздуха, хотелось вдохнуть поглубже, посвободней — нельзя было, не получалось…

И больнее, труднее всего было, что мысли Ипатьева разбегались в разные стороны, а он хотел было как-то собрать их, сосредоточиться, понять что-то главное, очень важное…

И то, что он задыхался, и то, что не мог ничего понять, наполнило его ощущением жуткого бессилия, он был бессилен бороться и понимать, он был бессилен жить и думать, и это ощущение жизни было, может, высшим ее проявлением, главным ее знаком, самым значительным событием в текучих днях Ипатьева, только он пока не в состоянии был понять и этого, он жил как бы в несуществовании…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Томка уезжала из Озерков с первым автобусом; шофер твердо знал, что вот у этой девки вчера вечером — голову наотруб — была свадьба, и теперь с удивлением поглядывал на нее: чего это она? куда едет? очумела, что ли? Первый автобус отправлялся в пять утра, и, кроме Томки, так никто и не подошел к остановке; шофер, откровенно позевывая, с надеждой пробубнил в сторону:

— Может, покемарим часок? Куда спешить-то?

— Поедем, — сказала Томка. — В пять — значит, в пять. Не отлынивай.

Больше всего она боялась, как бы не проснулся Генка, не спохватился, что она пропала из дома; в себе, конечно, она была уверена: что бы ни случилось, она здесь не останется, теперь это особенно ясно для нее, — но зачем лишний шум, ненужные разговоры, укоры, переливание из пустого в порожнее? Написала записку Ипашке — и ладно, все равно ничего в словах не объяснишь, хоть целый роман пиши — вряд ли кто поймет ее как надо. Она знала: останется здесь — пропадет и парня загубит, а уедет — так хоть правда за ней будет, какая б тяжкая она ни была.

Шофер уже включил зажигание, стартер натужно сипел, мотор заводился трудно, чихая, кашляя, и Томка, забившись в угол, прислонившись к стеклу, думала об одном: ну, уезжай же поскорей, черт ржавый, прибежит Генка — тогда без сопливых разговоров не обойтись…

И когда автобус наконец покатил, выехал на окраину Озерков, а потом помчался по накатанной, как будто пружинистой проселочной дороге, душа Томки немного успокоилась: теперь, кажется, если всё — даже и спохватятся в доме — ее уже и след простыл. А там будь что будет…

Где-то на полпути к городу Томка совсем пришла в себя, лицо ее горячо, убаюкивающе ласкали лучи раннего солнца, будто специально, лишь бы Томка расслабилась, помягчела душой, и Томка в самом деле забылась, пригрелась, приоткрыла глаза, даже задремала немного, сквозь дрему с удивлением то ли думая, то ли вспоминая обо всем: да что же это случилось со мной? что наделала-то? Ведь и не поймешь ничего…

Автобус выехал на асфальтированную дорогу, до города было уже совсем близко, началась, как говорили в их местах, «городская» дорога; шофер вдруг резко тормознул, хвост автобуса несколько раз вильнул. Томка вздрогнула, открыла глаза, — а автобус уже замер как вкопанный перед группой мужиков и баб, голосующих на дороге. Дверцы автобуса со скрежетом распахнулись, и веселый, говорливый народ, проталкивая впереди себя тюки, корзины, бидоны, полез в автобус, приговаривая: