Пространство и время - [15]

Из большой комнаты, не выдержав перепалки, глухо покашливая, показался отец. Мать и дочь демонстративно отвернулись друг от друга.

— Тамара, ты это… ты учи давай лучше, готовься. А с матерью мы сами разберемся. Она тебе мать, ты с ней говори по-человечески. Осуждать всех подряд — это легче простого.

— Давай, давай, защищай ее! — зло огрызнулась Томка. — Хоть бы сейчас не выгораживал ее, а то не успеем оглянуться — она уж опять к своей Катерине Ильиничне улизнет. Защищай, защищай ее!

— Никуда она не уйдет. Мы сегодня пельмени будем стряпать. Ты что, забыла? Завтра десять лет, как мы в этой квартире живем.

— Что ты говоришь?! — Томка насмешливо всплеснула руками. — Ты ее спроси — она-то помнит об этом?

— Наша мать все помнит, — сказал отец и надолго закашлялся, а когда прокашлялся, с улыбкой спросил: — Верно, мать? — И губы его, еще искривленные гримасой кашля, улыбнулись болезненно-прощающе.

Мать, переполненная благодарностью к отцу, как-то даже расправилась в плечах, глаза ее, обычно тусклые и виноватые, избегающие встречного взгляда, вдруг засветились горделивым чувством — что и у нее есть свои праздники в жизни, которые никому не подвластно отобрать, даже такой умной и праведной дочери.

Отец подошел к Томке и, как бы смягчая все еще заметные в глазах дочери колючесть и недоверие, осторожно погладил ее по голове, и Томка, в общем давно уже отвыкшая от отцовской ласки и в то же время всю жизнь чувствующая какой-то неистребимый источник доброты в душе этого самого для нее родного на свете человека, почувствовала нежный ток тепла, охватившего ее, казалось бы, от самых кончиков пальцев до макушки головы, на которой лежала сухая тяжеловатая ласковая рука отца. Отца она любила давно и неизбывно, настолько давно, что иной раз думалось — любила его раньше своего появления на свет, гораздо раньше той любви, которую, конечно же, она когда-то по-дочернему питала к матери и которую расплескала по жизни то ли сама непутевая мать, то ли чересчур резкая и своенравная дочь. И, несмотря на неизбывную любовь к отцу, а верней — из-за постепенного охлаждения к матери, Томка в последнее время испытывала к отцу, кроме любви, еще и раздражение, и даже резче порой — ненависть: своей мягкой податливостью и всепрощением он не только не вытаскивал мать из болота пьянства, от которого женщина становится во сто крат омерзительнее пьяного мужчины, но наоборот — даже как бы способствовал ее неуклонному сползанию в пропасть. И все-таки в эту минуту нежной ласки отцовой руки любовь взяла верх, и Томка, сама еще не зная почему, вдруг посмотрела на мать какими-то иными — прощающими — глазами, и с колющей болью в темечке, что ли, или в какой-то жилке, которая билась у нее на виске, она ощутила к матери прилив неожиданной жалости и понимания-прощения: ведь в глубине души она знала, что, хотя мать пьет теперь уже по давней и заведенной привычке, от которой отвыкать просто не хватает сил, но начинала она пить действительно с огромного и праведного горя: немецкая бомба прямым попаданием прошила дом Томкиной бабушки, и вместе с домом, от которого осталась одна зияющая неправдоподобной пустотой воронка, в прах разлетелись семь человеческих жизней: четвертых материных братишек, бабушки и двух годовалых дочерей-близнецов, которые родились у матери перед самой войной от первого ее брака с Петром Симуковым, да и Петр Симуков, заряжающий зенитного орудия, недолго проходил в живых после этого: немец почти в упор раскромсал его из пулемета своего пикирующего истребителя. И остались у матери от первого мужа только орден Красной Звезды, посмертная награда ему за бои под Рузой, да вечные воспоминания, которые сушили ее тело и душу.

И вот теперь вдруг наступила минута, когда все трое — отец, мать и старшая дочь — почувствовали себя снова родными и близкими, и дом у них один, и заботы, и тревоги, и на ноги надо поднять еще одну дочь — Лидку, тринадцатилетнего сорванца, и вообще — все не так плохо, как кажется, а все это сделал опять же неиссякаемый источник великодушия, которым был неисправимо заражен отец и которым иногда, в лучшие свои минуты, он умел заражать и других…

Уж чего тоже давно у них не было — это чтобы сразу все без лишних разговоров и распределения обязанностей занялись каждый своим делом: мать бросилась к залавку, достала куль муки, замесила тесто и бойко, сноровисто стала шлепать им о большую деревянную доску, Томка подхватила хозяйственную сумку и побежала в магазин за мясным фаршем, а отец тем временем начал помогать матери расслаивать тесто на узкие продольные «макаронины», а потом раскатывать скалкой жесткие кругляшки теста в прозрачно-тонкие сочни. Не успели глазом моргнуть, а уж из магазина вернулась Томка, быстро и умело развела фарш, слегка прошлась по нему сечкой в деревянном, сделанном давным-давно руками отца корытце, — и все, можно было приступать к стряпанию хотя и не отменных — не сами же крутили и рубили мясо, а купили магазинный фарш, — но все же своих, разом объединивших их всех пельменей. Томка и отец сели за стряпанье пельменей, а мать резала кругляши и раскатывала их в сочни, причем незаметно-незаметно, но между отцом и дочерью загорелось соревнование, кто больше рядков припечатает на доску, густо посыпанную мукой, и, соревнуясь, они своим темпом подгоняли и мать, у которой на лбу выступили бисеринки пота, и несколько прядей почти седых волос все спадали ей на лоб, она то и дело сдувала непослушные пряди и время от времени повторяла: «Ну же, привязались, не дадут хозяйке поработать…» Хорошие это были минуты в их общей семейной жизни… А потом, когда мать поставила кастрюлю на огонь — кипятить воду, с улицы прибежала Лидка, девка-сорванец, и тут же, не слушая никого, намазала хлеб фаршем, посолила, поперчила покрепче — и давай уплетать за обе щеки; мать раньше нещадно ругала ее за эту страсть к сырому мясу, а потом смирилась, шло это еще от деда — отцова отца, который был уверен, что в сыром мясе больше всего «нутряного здоровья и силы», и — летом реже, а зимой чаще — дед всегда строгал себе несколько ломтиков мясца, круто солил-перчил и ел с прихваливаньем и причмокиваньем. Дед, Алексей Лукич, здоровый, крепкий мужик с жидковатой, правда, но довольно окладистой бородой, дожил до восьмидесяти трех лет, всю жизнь крестьянствовал, пахал и сеял в деревушке неподалеку от их родного поселка, который нынче стал наполовину заводским, наполовину совхозным. Он только перед самой смертью, года за два, перебрался из деревни к сыну — больше у него никого не осталось, целыми днями рассказывал Томке и Лидке какие-то небылицы из прошлого века странно хитрым и витиеватым языком, приучал Лидку к сырому мясу, а потом умер. К Лидке, кроме того, пристала от деда привычка то ли врать, то ли сочинять какие-то несусветные истории, которые якобы происходят с ней в жизни — ну, например, вот сейчас они бегали с девчонками по заводскому железнодорожному полотну, смотрят — сверху какое-то облако розоватое спускается, все девчонки ссыпались с полотна и попадали в траву, и потом Лидка видела, как из облака опустилась на железнодорожную ветку летающая… ну, вот как шляпа, штука такая, только громадная! — потом вдруг огонь и страшный взрыв, и все пропало, а по рельсам побежал в завод красненький такой с синими вагончиками поезд, и если она врет, то пусть завтра все они покупают свежие районные газеты и сами читают, как к ним в поселок из других миров прилетало непонятно что, но есть одна оставшаяся в живых свидетельница — ученица шестого класса поселковой средней школы № 3 Лидия Ивановна Бескрылова — да здравствует ее имя, ура, товарищи!