Пространство и время - [16]

И вот такое черт-те что наговорила им всем, пока ела свой «дедушкин» бутерброд, и ничего не оставалось делать, как смеяться, а мать частенько даже ловила себя на мысли, что иной раз не поймет, где у Лидки правда, а где вранье. В общем, скоро бы уже за стол надо, вода в кастрюле начинает закипать, а Лидки вдруг и след простыл: снялась со стула — только ее и видели. У нее была еще одна удивительная черта: она как будто совсем не замечала, что делается в семье — ссорятся все или мирятся, ругаются отец с матерью или, наоборот, перестают говорить друг с другом совсем, не замечала и бесконечных придирок Томки к матери — с нее все как с гуся вода. Это тоже была черта деда — Алексея Лукича, ему как бы все время было безразлично обычное течение жизни, в смысле — оно не трогало и не волновало его глубоко, а как бы слегка касаясь его одним крылом, другим крылом поднимало к вымыслу и мечте. И если мать жила, можно сказать, все время в прошлом, отец — в сосредоточенности нынешних, сиюминутных переживаний, а Томка — как бы все время борясь со всем миром, отстаивала в себе и в других людях сама не зная что, то Лидка жила словно в приподнятости над всеми этими заботами и делами, жила в каком-то выдуманном ею самой будущем, а верней — в несуществующем настоящем, и порой нельзя было понять, что она вообще за существо такое, — если уж в тринадцать лет не от мира сего, чего с ней дальше будет?

Только Лидка убежала на улицу, и мать всплеснула руками:

— Господи, ведь забыла!.. Надо было послать ее за Катериной Ильиничной. Пускай посидела бы с нами, правда, отец?

— А что, конечно… — согласился отец и опять, в который раз, надолго закашлялся. У отца были длинные, висящие на концах усы, и когда он заходился в кашле, вид у него в сочетании с грустными глазами много пожившего и много болевшего человека становился жалким и беспомощным. — Конечно, позвать надо… — повторил он. — Может, ты, Том, сходишь?

— Так ей же из окна махнуть можно, — нашлась Томка, для нее все-таки было каким-то внутренним насилием над душой идти и приглашать Катерину Ильиничну. Как к человеку — просто как к человеку — она относилась к ней нормально, не любила только, когда они вместе с матерью разводили гулянку. К тому же Катерине Ильиничне что — она не работала, жила пенсией, хоть и небольшой, но достаточной для ее одинокого житья-бытья, если б не пьянство, конечно, а вот матери — той трудней, она до сих пор работает, как и всю жизнь, продавцом, выходить из «праздничного» настроя ей всегда тяжелей и, кроме того, просто стыдно перед людьми, которые в поселке знают друг друга как облупленные, тем более — продавцов, они для всех давно свои и родные люди: «Маш, как сыр, ничего?»; «Маш, ты мне там попостней, сама знаешь, Маринка у меня жирное в рот не берет»; «Приходи на свадьбу, Маш, сына женю, дождалась от непутевого, одумался. Килограммов пять баранинки не сделаешь заодно?»

— И правда, из окна можно махнуть… — обрадовалась, будто совсем забыв об этом, мать и вышла на кухне на балкон. Но там, у Ильиничны, что-то совсем не было признаков жизни, то ли, не дождавшись Марии, выпила она свою заветную бутылку в одиночку, то ли ушла к Лизавете, была у них еще одна подружка, бывшая медсестра бывшего гвардейского 1029-го полка 329-й стрелковой, «воронежской», дивизии, — у медсестры жизнь, конечно, тоже сложилась по-своему наперекосяк, иначе б они и не сдружились; в общем — похоже было, нет Катерины Ильиничны в родном гнезде, улетела, христовая. Мать даже улыбнулась, как сказала эти слова про себя о своей дорогой подруге.

— Да ты сходи сама, — подсказал отец. — Мы тут, как закипит, пельмешки забросим, а ты тащи ее скорей.

— Да что-то дома не видать ее. — Мать уже вытирала руки о фартук и одновременно заглядывала в зеркало: как она там, идти можно?

— Да хороша, хороша, — улыбнулся отец. — Иди скорей, мы тебя ждем…

Мать быстренько ушла, а они остались; вскоре в самом деле закипела вода, отец бросил первое варево в кастрюлю, а Томка стала накрывать на стол в большой — все-таки праздник сегодня! — комнате. Было у них широкое, расписанное синими павлинами блюдо, которое уж если подашь с пельменями на стол, так подашь — горячие пельмешки аппетитно дымятся, и главное — не слипаются, свободно лежат один к одному. Приготовила блюдо, тарелки, вилки, уксус, горчицу, перец, хлеб. Еще что? Поставила на стол рюмки, а отец достал из потаенного своего шкафчика бутылку дорогого нерусского вина. Все было готово, дело оставалось за гостьей.

— Посмотри-ка их там в окно. Может, видать? — Отец стоял перед зеркалом шифоньера и завязывал галстук, который всегда давался ему с трудом; но сегодня отец хотел быть при полном параде, в галстуке даже, с орденом Трудового Красного Знамени на груди, чтобы уж праздник так праздник: квартира эта досталась семье нелегко, лет семь-восемь стояли в очереди, отец — в РТС, мать — у себя на работе, а квартиру дали совсем не так, как думали и надеялись; просто старый их деревянный дом-развалюха попал под снос — тянули через поселок новую высоковольтную линию, и линия прошлась как раз по их судьбе: один огромный столб врыли посреди огорода, а другой — ну, верь не верь — прямо на месте бывшего их дома, который, конечно же, поначалу снесли, и вместо него зияла, будто воронка от взрыва, кирпично-земляная ямища, сведенная вскоре на нет тупорылым бульдозером. Остались они без огорода, хотя владели теперь прекрасной по их местам благоустроенной двухкомнатной квартирой, но им и тут повезло: совхоз выделил для отца участок, и они тут же превратили его в огород, сад им не нужен был, им главное — чтобы своя картошка, лучок, морковь и прочие овощи; а по закраешкам огорода отец посадил кусты малины и смородины, так что без ягод и без варенья они, считай, тоже не жили. Короче говоря, жилось им теперь с двоякой стороны хорошо: квартира — городская, а огород — по старинке, «нашенский», как они говорили, и для них это было редкое сочетание удачи, счастья и везенья.