Пространство и время - [13]

— Ты чего злишься на меня? — спросил он.

— Я радуюсь, — ответила она. — Служивый воин возвращается домой, и я радуюсь как бешеная. Понял?

— Не понял, — сказал он. — Ты не думай, я тебя разговорами не заговорю. Я там слишком много о нас передумал, чтоб в словах распыляться.

— Еще один мыслитель нашелся… Все-то вы мыслите, думаете, размышляете, анализируете… еще чего? А посмотришь на вас, так и смотреть не хочется!

— Не знаю, конечно, что с тобой за эти годы стало… Но понимаешь, я приехал к тебе… чтобы сказать…

— Что любишь меня? Прям задыхаешься, ага?

— Нет. Другое… Выходи за меня замуж, — вдруг просто сказал он.

— Та-а-ак… — протянула Томка. — Та-а-ак… — повторила она, вглядываясь в Ипашку как в умалишенного, будто рассматривая его со всех сторон и как бы не веря, что такие экземпляры еще водятся на земном шарике. — Вот что, Ипаша, мы сейчас сделаем. Мы сейчас выпьем еще шампанского — за все, что было между нами — и хорошее, и плохое, а потом поедем на автовокзал — сколько сейчас? — вот видишь, половина седьмого; на автовокзале купим тебе билет на восемь часов вечера и отправим тебя, живого-невредимого, в родной поселок к матери, к отцу, которые тебя ждут не дождутся и которым ты давно снишься. Ты им снишься, Ипаша, а не мне, и не путай нас, Ипаша. Я живу сама по себе, а вы сами по себе, так и будем жить-поживать да добра наживать. Понял, солдатик?

— Значит, не соглашаешься? Зря… — Пока она говорила ему все это — и с болью, и со злобой одновременно, — Ипатьев смотрел на нее тоже как на слегка чокнутую, как бы не понимая и понимая, о чем речь, и думал, что такой ее он совсем никогда не ожидал увидеть; она, оказывается, во всей этой своей злобе и въедливости гораздо умней своего и его возраста, что-то у нее случилось или происходит такое в жизни, против чего он, Гена Ипатьев, — ноль без палочки; и, понимая теперь это, он почувствовал: жить без нее и без любви к ней ему теперь даже тяжелей, чем прежде, а верней — просто невозможно будет жить, а жить надо будет — и как же тогда жить?

— Наливай, Ипашка, наливай, солдатик, выпьем мы в последний раз за нашу бывшую любовь — и в путь-дорожку… Только учти — Томка теперь шутить не любит.

Ипатьев посидел несколько секунд как в столбняке и — делать нечего — разлил шампанское по стаканам.

— Ты же не замужем, — будто выказывая ход мыслей, обиженно проговорил Ипатьев.

— Есть у меня свой подарочек, не беспокойсь. И к слову — не чета вам всем. Не чета. Да и не в этом дело… — Она подняла стакан, но Ипатьев опять проговорил свое:

— Ты ведь не расписана с ним. Так?

— Нет, ты смотри — он все разузнал! Ну, Ипашка! А то, что он-то мне нужен, а ты — нет, знаешь?!

— Врешь ты все. Ты меня просто за нос водишь, — по-детски надув губы, обиделся Ипатьев.

— Слушай, товарищ Ипатьев, Геннадий Иванович, ты, когда встретился со мной, не заметил, я злая шла?

— Заметил.

— Вот. А разозлил меня, — Томка чокнулась с Ипатьевым, — мой начальник, тоже Геннадий Иванович, только Калашников. Мужик сволочной, клеймит меня потаскухой, ага, ты не ослышался, а сам, что ни день, клинья ко мне подбивает. Ты понял ключик?

Ипатьев не знал, что ответить, только сжал покрепче стакан в руке и на всякий случай кивнул.

— Ты меня в жены зовешь, а ведь я, как мужиков послушать, кем только за эти годы не стала… Так что лучше, Ипаша, берегись меня, забудь — будто и не знал никогда, потому что я одна знаю, какая я: может, лучше многих других — самых чистых и распрекрасных, и потому я злая на мир. И никто мне не нужен, кроме Мишки моего, запомни это раз и навсегда, дитятко солдатское! А теперь взгляни-ка, сколько там натикало?

— Семь. Без трех минут, — тусклым голосом ответил Ипатьев.

— Ну вот. Допиваем — и в дорогу. Была любовь и сплыла, и пора тебе, Ипашка, в автобус загружаться.

Томка допила шампанское, и Ипатьеву тоже ничего не оставалось, как допить свое.

— А то придет мой Мишка, а тут мужик сидит. Убьет еще нечаянно. Он парень из веселых…

— Хоть написать-то тебе можно?

— Товарищ Ипатьев! Геннадий Иванович! Ты, я смотрю, так ничего и не понял. — Томка поднялась из-за стола. — Бери свой чемоданишко — и потопали. Пока ноги несут… — уже на улице, во дворике, склонившись к уху Ипатьева, проникновенно добавила: — Ты же вроде дураком не был, а, Ипашка? Так что дурака не валяй. Забудь меня. Забудь. Обзаведись там какой-нибудь… детишки пойдут, работать начнешь, на молоко детишкам всегда принесешь. Жизнь прекрасная покатится. От души тебе говорю, перекрещусь даже! — от всего сердца.

Ипатьев на все это промолчал, а на вокзале сказал Томке — тоже проникновенно и тоже на ухо:

— Ждать буду. Поняла? В любой час приедешь — свадьбу сыграем. Ничего я тебе не рассказал о себе, не сумел… скомкал все…

— Эх, эх! — только и покачала головой Томка. — Дурной ты, оказывается, из армии вернулся. Ну да ничего, в поселке тебя пообломают — там только и ждут таких…

Уезжал Гена Ипатьев из города в тряском дребезжащем автобусе, чувствуя в груди глухую досаду — скорей всего на самого себя, не понимая и не осознавая толком всего, что сегодня было или говорилось за этот вечер, а та, к которой он ехал из армии — разобраться, понять ее, почему перестала писать и что вообще с ней творится, обошлась с ним как со щенком, по-другому нельзя и назвать было, — скрытная стала Томка, взрослая, колючая какая-то, сам черт ее не разберет…