Просторный человек - [48]

— Бывало, придет читать свой рассказ, волнуется, руки дрожат, будто кур воровал. А как не волноваться, когда и впрямь слямзил. Только что вот сюжет свой, а манера, интонация… А когда мой погиб — так зачастил. Даже за мной ухаживать стал — уж очень его рукописи приманывали. Прямо во сне снились. А я говорю: помоги напечатать — первый же экземпляр твой будет.

«Давай! Рукопись давай, отнесу».

«Вместе пойдем».

Не пошел. Не выгодно ему, чтоб напечатано было. Все его творчество перечеркнулось бы.

Вот этот «змей» и начал тогда за творческим наследием подсылать. А вдова уперлась: нет, только в издательство. Силой изъять хотели в какие-то годы — спрятала заранее и записку сует: сдано, мол, в литературный музей такого-то числа, месяца и подпись: Ильина.

Проверили. Да там, говорят, Ильина и не работала никогда.

— А как ей работать, — смеется старуха, — это я и есть Ильина, мы под разными фамилиями с мужем жили.

— А зачем вы так? Свою фамилию-то написали?

— Что ж мне, унижаться? Подделывать?..

Я задумалась. Старомодная, конечно, мораль. Но мораль же! И независимость. И достоинство. Пронесла вот их через всю свою непростую жизнь.

А рукописи мужа издали. С запозданием почти на полвека.

— Дело не в прижизненной славе, девочки, — говорила нам старуха. — И не в том, что рассказы устарели. Они не устарели. Но искусство-то вечно, а литературный процесс — он текуч, подвижен, требует и своевременной пищи — ручьев, мелких речушек, широких рек; и своевременной отдачи — поить кого-то, крутить мельницы, заливать луга… Всему нужен свой час — и тому, что идет к писателю, и тому, что получают от него. Без этого худо, милые девочки. Без этого литературный процесс искажается. И строит гримасы — вот что.

Ася, как я уже сказала, всегда была удачницей. Ну, разумеется, в пределах той жизненной ситуации, в которую она попала от рождения: гибель родителей, война. В три года — самое время войти в широкие двери детского сада с массовыми играми на обнесенном металлическим заборчиком дворе, с резкими вскриками воспитательницы:

— Петров! Сережа! Я кому сказала? Встань на место, ты не волк! Стонушкин, беги за зайцем. За Милой, за Милой Вербулиной беги!;

детского сада, где стойко живет туповатый запах жидкого компота из сухофруктов;

где впервые человек познает законы коллектива с его справедливостью и жестокостью;

где становится ясным, будут тебя любить просто так, за то невидимое, но всеми, особенно в детстве, ощущаемое — твое, лишь твое излучение, — или не будут, — тогда придется постоянно что-то доказывать;

где нет времени постоять над упавшей на землю бархатистой сережкой тополя («Беги за зайцем! За Милой Вербулиной беги!»), но зато рано начинаешь понимать, что с таким-то лучше не связываться («Он настоящая шпана, — прошепчет тебе девочка с наивными косичками над ушами, — у него отец с моей мамкой на фабрике работает, пьянь-распьянь»);

и многое, многое другое, включая детскую дружбу, а может, и детскую любовь. Я знаю одну прекрасную супружескую пару — так их знакомство началось именно в детском саду. А потом, много лет спустя, небойкому студенту осталось только подойти и спросить будущую свою жену:

— Ведь мы с вами где-то встречались, правда?

А ей рассмеяться и — сквозь смех:

— Да, детсад № такой-то, средняя группа.

Асю не коснулись ни радости коллективного воспитания, ни просчеты его. Впрочем, о чем я? Тогда и детей-то из Москвы вывезли. Но Алина не отослала девочку в эвакуацию, поскольку привыкла надеяться на себя больше, чем на кого-либо. И постаралась, чтобы у Аси было  д е т с т в о, несмотря на сиротство, голод, бомбежку, затемнения. Даже по вечерам читала ей сказки, опустив черные шторы, а внутри, в комнате, загородив их яркими, цветными, довоенными.

Она пристрастила девочку к земле, к лесу, зверью — жили в своем загороде почти натуральным хозяйством — с огородами, козой, с грибами и ягодами, шедшими как продукты питания.

— Я никогда не боялась заблудиться в лесу, — как-то обмолвилась Ася. — Это был мой дом. Самый верный. И самый любимый.

Старуха пыталась как умела душевно обогатить внучку.

— Думаете, бабушка была суровая? — как-то спросила Ася, провожая меня до метро. — Она знаете какие стихи говорила мне перед сном! Укрывает меня, подтыкает одеяло и шепчет:

Слышишь, как колокол

                                    стонет вдали?

Спи, моя птичка,

                          моя Аргули.

И так мне уютно и чуть тревожно… Вы никому не говорите, ладно? Это нехорошо, что я проболталась, что-то должен человек хранить в себе. — И Ася замкнуто и строго пожала мне руку.

— А бабушка любит твою Всеволодовну? — спросила я теперь, сидя с Асей в полуподвальном.

— Тс! — зашептала Ася. — Таня живет совсем рядом и немножечко слышит.

— То есть?

— Ну, когда о ней говорят.

И тут в дверь тихонько постучали. Ася вздрогнула и засмеялась нервно. На пороге стояла высокая женщина с заметно красивым лицом. Бывают такие с тонкими чертами и легкими волосами — изысканные, хрупкие. Глаз не отведешь. И позавидуешь.

Женщина, пригнув голову, поздоровалась и шагнула к нам.

— Подождите в коридоре, прошу вас, — чуть раздраженно сказала она кому-то, кто, видимо, находился позади нее и попытался за ней последовать.