Просторный человек - [101]

Началась дискуссия. Включился очень известный писатель. Он говорил о разумном соединении всего — богатого возможностями сельскохозяйственного района, города-отдыха, заповедника: «Вот путь к тому, чтобы тихий этот городок ожил и занял свое место в жизни страны».

Приходило много писем и из других подобных городов и сельских мест, подборки с пейзажными фотоснимками запестрели на страницах еженедельника. Но тут-то возник вполне официальный голос, перекрывший этот «идиллический щебет», как выразился его владелец. Положение женщины сразу пошатнулось, хотя пока это выдавала лишь особая вибрация воздуха. А в редакции более важное место заняли «опровергающие отклики».

С одним из авторов «отклика», наиболее решительным, надо было повидаться здесь в первую очередь.

Фамилия его была Баклашкин; писал он корявым почерком, полуграмотно, но толково, и упирал на то, что сытый голодного не разумеет. Женщина из казенной московской квартиры — «все удобства» — двинулась к обездоленному домовладельцу Баклашкину, благо, улица его, вернее — проспект, как было написано на дощечке полуразрушенного кирпичного (купецкого еще, наверное) дома, начинался прямо от гостиницы. Это был другой, новый адрес, а не тот, что на конверте письма. О переселении Баклашкина женщине сообщила горничная. На случайный вопрос о нем поджала губы:

— У нас что ни горластее, то почетнее, вот ведь как. И квартира без очереди.

Вдоль проспекта, залитого асфальтом, шли потемневшего дерева дома — бревенчатые и обшитые досками. Кое-где уже зияли пустыри — свалили старые, теперь возили кирпич для новых. (Дискуссия дискуссией, а дело делом!) Дальше красовались образцы того, что поставят — длинные двухэтажные, без излишеств. С виду — барачные, а внутри — кто знает. Низенькие, безликие, они выглядели временными рядом с хозяйственными деревянными, хотя жить-то было им, а бревенчатым — на свалку.

Новые, однако, уже обрастали бытом. Дворы разбиты на делянки, пущены под огороды. Тут же, рядышком, зачем-то сараи (не дровами же топят?), погреба.

Скоро асфальт перешел в булыжник, булыжная дорога — в узкую травянистую тропу. Но это все еще был проспект, о чем опять же гласили новенькие синие таблички с белыми буквами, — иногда они прикреплялись к калиткам (за калитками — смородина, крыжовник), порою же — к резным воротам с козырьками (где теперь такие? А ведь бывало — по всей Руси). А на иных ветхих воротах металлическая тяжелая бляха, призванная пережить и хозяев, и дом: «Для писемъ и газетъ». Милые вы мои! С твердым знаком!

Но вот по левому флангу домишки исчезли, и пошел, пошел овраг, весь заросший черемухой, травой.

Лесистый проспект неожиданно кончался несколькими трехэтажными домами, поставленными поперек. В одном из них, вероятно, и жил Баклашкин. У каждого дома по три подъезда, перед дверями — по две скамеечки, на них — старухи. Женщина сверила номер дома, взбежала на второй этаж.

Открыла пожилая, миловидная, очень опрятная хозяйка.

— Вы к Петру Матвеичу? — И с этаким деланным простодушием: — Так не дома он.

— Я подожду.

— Дак ведь… — Хозяйка запнулась. — Нету у него. Ни одной! Поверьте.

— Чего нет?

— А вы… вы кто будете?

Женщина объяснила. И про баклашкинское письмо сказала.

— О, это он мастер. Куда только не пишет! Как что прочтет — сразу строчит…

Комната была большая, вымытая и вся заставленная цветами.

— Он у нас грамотный, не смотри что шофер.

— Василиса! — прогремел из-за стены голос.

Хозяйка махнула рукой, улыбнулась, показав по две ямочки на каждой щеке, охнула не то сокрушенно, не то восхищенно, и заспешила к двери.

Вот тогда-то и появился сам Баклашкин. Был он огромных размеров медвежонок. Медвежонок, а не медведь. Глазки медвежоночьи, голубые, молочные; лапы тяжелые (одну он протянул для пожатия); физиономия улыбчивая, но не от скрытности, как у взрослого зверя, а от детства.

— Давай-ка нам чайку, мать! — И вздохнул грузно. — Так, значит, по письму пожаловали, барышня? Садитесь. Вот сюда, к столу. Чего-нибудь нам сообразят сейчас.

— Спасибо, я сыта, — соврала женщина, хотя ей очень хотелось попробовать из рук хозяйки.

Баклашкин махнул лапой, даже спорить не стал.

— Так про письмо вот я что, сразу уж… Это… — Он оттопырил толстые губы. — Ну, я тогда на сына осерчал. — Голова его наклонилась смущенно. — Он на инженера выучился, заочно окончил, и говорит: не приеду к вам, работать, мол, негде. У нас-то, здесь, и — негде! Дак я ведь знаю, он, стервец, отдельно жить хочет. Ну, думаю, не будет по-твоему. Отгрохаем тебе завод. И — в горком, и в горсовет, и в газеты… Что, мол, и нам тоже эта самая цивилизация… — И оглянулся на дверь, заговорил тише: — Так они меня в этот вот дом переселили. Хозяйку водой отливали, как нашу хибару бросала. Там и садик был, и огород на три сотки… А теперь привыкла. В ванной стирает — так не сунься. Воду горячую требует, забыла, как к колодцу по грязи шлепала.

— А сын?

— Чего — сын? Отрезанный ломоть. Жена, детишки. Как отдыхать едут — нам подбрасывают.

— А живет где?

— Да где ж? В Москве. Я б его, стервеца, и не пустил сюда с этой фифой…

«А медвежонок-то с характером!» — усмехнулась про себя женщина.