Простодурсен. Лето и кое-что еще - [11]

Им очень хорошо так сиделось. В тепле и сухости. И уже почти сытости.

И всё шло к тому, чтобы вскоре разойтись по домам, лечь в свои кровати, уснуть и видеть сны до завтрашнего утра.

Мешал только театр этот. Пудра, марципаны, пуговицы из мармеладок, мука, шторы, мешки из-под муки и прочее, что они пустили в ход, наряжаясь. Да, театр пришёлся бы кстати осенним вечером в приречном домике. Но что толку мечтать об этом, когда их высочество принцесса побросала все свои красивые наряды и превратилась в зануду Сдобсена?

Утёнок заглядывал всем в лицо. Он тянул шею изо всех сил в надежде, что чьё-то лицо вдруг просияет улыбкой и кто-то скажет такое, от чего всё снова станет хорошо. Но снизу он видел только прилипшие к губам крошки и капли сока, стекавшие по подбородкам.

– Ёлки-палки-сухостой! – сказал он вдруг.

Слова вырвались так внезапно, что все вздрогнули.

– Что такое? – спросил Простодурсен.

– Очень глупо получилось, – сказал Утёнок.

– Ты прав, – согласился Ковригсен. – Уйти хлопнув дверью – обычно большая глупость.

– А нельзя вернуть Сдобсена?

– Вернуть его не так легко, – ответил Ковригсен.

– Тем более вернуть его во всей принцессиной красе, – вздохнул Простодурсен.

Назад к друзьям возвращается кто-то, дома сидеть одному неохота…

Бывает, что кто ушёл – возвращается. Может, забыл нужную вещь. Или передумал уходить. Особенно часто все возвращаются в тёмные и дождливые осенние вечера.

Компания, уже сытая-пресытая, всё ещё сидела за столом, когда на улице раздались шаги. Чьи-то старые мокрые башмаки шлёпали по раскисшей тропинке. А потом дверь распахнулась. И на пороге показался старина Сдобсен, до нитки промокший и с палкой.

– Снова добрый вечер, – сказал он.

– Добрый, – ответила Октава.

– Чудовищная погода для сушки белья, – сообщил Сдобсен.

– А у нас тут хорошо, – ответил Простодурсен. – Горячий сок и хрусткие коврижки.

– Понятно, – сказал Сдобсен. – У Ковригсена всегда в запасе что-нибудь вкусное.

– Ты посидел дома и высидел хорошее настроение? – решила сразу уточнить Октава.

На Сдобсене сухой нитки не было. Он вылил воду из башмаков, вновь натянул их и зашёл в пекарню.

С чем он пришёл, интересно? Хочет, чтобы с него натекла огромная лужа, или у него ещё и другие планы?

– Я тут сообразил одну вещь, – сказал он.

– Какую? – спросила Октава.

– В твоём театре кое-чего не хватает.

– Конечно. Ты же ушёл, вот нам принцессы и не хватает!

– Я думал о другом. Гораздо более важном. Что есть в любом театре. И с чем всегда считаются. По крайней мере, в загранице всё устроено именно так.

– И что это такое?

– Публика.

– Публика?

– Да. Зрители, которые смотрят спектакль и хлопают, когда он заканчивается.

– Правда, – задумчиво сказала Октава. – Сдобсен совершенно прав, а я об этом забыла.

– Так что я готов быть публикой, – сказал Сдобсен. – Это важная часть спектакля. А раз уж я кое-что в этом соображаю, то готов взяться за эту непростую работёнку.

– Просто смотреть – и всё? – изумился Простодурсен. – Не вижу смысла.

– На каждое представление должна приходить публика. Если никто не пришёл, театр закрывается.

– У нас тут не заграница, – объяснил Простодурсен.

– И нам нужна принцесса, – добавила Октава.

– Придумал! – закричал Утёнок. – Я же умный, вот и придумал.

– Что ты придумал? – спросил Простодурсен.

– Всё придумал, потому что я умный и голова всё время варит! Сдобсен уже прекрасная принцесса, но Пронырсен будет публикой!

– Пронырсен? Да он ни за что в театр не пойдёт, – сказал Сдобсен. – Он же сам сказал, когда заходил за сухарями. Он до сих пор хохочет над нами в темноте.

Все вскочили и бросились к двери слушать. Неужели Пронырсен правда всё ещё смеётся над ними?

Да, правда. Где-то очень далеко, перекрываемый шумом дождя и плеском реки, раздавался смех Пронырсена. Он шагал домой через лес с пакетом чёрствого хлеба и с этим смехом.

– Утёнок, похоже, прав, – сказала Октава. – Прекрасная идея. Если мы так насмешили Пронырсена, что он всё никак не отсмеётся, то лучшей публики нам не найти.

– Но, – сказал Сдобсен, – лучше ведь я буду…

– Конечно, лучше ты будешь принцессой. Ты блистательный и неотразимый. И ещё долгие годы только и разговоров будет, что о твоей замечательной роли в приречном театре.

– Пронырсен сграбастает сухари и сбежит, только его и видели, – предрёк Сдобсен.

– Необязательно, – ответил Ковригсен. – Если мы скажем, что в конце будет пир и торт, и хорошенько намажем его стул клеем, то…

– Он никогда не садится, – напомнил Сдобсен.

– С этим придётся ему помочь, – ответил Ковригсен.

– Но в загранице, – сказал Сдобсен, – публика сама рвётся в театр. Там все красиво одеваются, стоят в очереди да ещё платят деньги, чтобы посмотреть спектакль.

– Нам не стоит на них равняться. У нас всё по-другому, – объяснил Ковригсен. – Пронырсен ни за что не станет красиво одеваться, стоять на месте, тем более в очереди, и уж точно не заплатит ни гроша. Будем рады тому, что имеем.

– Но вдруг он страшно разозлится, – засомневался Простодурсен, – и озвереет?

– Искусство всегда требует жертв, – сказала Октава.

– То есть? – удивился Простодурсен. – Что это значит?

– Это значит, что наше дело – приклеить Пронырсена к стулу, и пусть ругается сколько хочет.