Просто голос - [14]

Еще в пору игр с неукоснительно отсутствующим братом, с недолгим зверьком, заглядевшимся в сторону его ухода, меня начали одолевать сомнения в достоверности существующего. Теперь, когда я излагаю этот мысленный лепет во всеоружии слова, я невольно придаю ему чрезмерную основательность и членораздельность, но когда пишешь от лица ребенка или собаки, или, скажем, нефа с вывернутыми губами и кольцом в ноздре, чувствуешь, как слова теряют свою применимость, воздушный смысл сказуемого ускользает, словно сардина из выставленных на мерлана сетей. Где-то на заре времен, когда мы оглаживали набитые убоиной животы у пещерного костра, наше первое сознание разлетелось на тысячи осколков, которым мы теперь с трудом подбираем такие же зазубренные названия и тщимся сложить из них отражение мира; и лишь считанные из нас, убежденные невежды, отведя глаза от этой наивной мозаики, бессловесно понимают, что вселенная выкована из одного куска, соткана без шва, что время в ней — одно медленное мгновение, а вся истина — одно забытое слово. Так переходящий реку по камням не знает, что это — обломки моста.

Короче, я разуверился в отдельности тел и предметов, отождествил их с собой и остался совершенно один. Взрослому, собирающему мысль, как нитку бисера, такой мгновенный прокол сознания в лучшем случае смешон, но дитя полагает себя вечным, ему недостает цивилизованного воображения убрать себя из будущего списка существующих, и когда небытие постигает стоящих рядом, когда адресованная им любовь навсегда повисает в пространстве, ему уже не обмануть себя Индией, потому что ни ее, ни тех, кто ее придумал, нет на свете.

Что был мне этот нудный Энний с его перечнем подвигов или какой-нибудь косноязычный Найвий? Конечно, в их пользу говорило то, что писали они на ученом полуптичьем языке, а мне, в те годы любителю давать несуществующие имена воображаемым и тщетным предметам, это было близко и понятно. Но то, о чем они писали, не могло быть правдой, это были затертые ассы нищенства, а мне нужен был непременно целиком весь золотой талант, я искал забытого слова, которое, пока я, маленький и пузатый, с лоснящейся татуированной мордой, раздирал у огня тушку братского животного, вдребезги рассыпалось на невразумительные «коемуждо», «дондеже» и «сый». Даже Омер с его звенящей ворожбой был, в сущности, лишь слоем краски на испещренном трещинами мировом мраке, в которой были заметны неряшливые волоски и букашки. И мне чудилось, что, если я обрету слово, спросонок уже почти бившееся в горле, моя власть не будет знать предела и я вырву у забвения Гаия, Агатокла и мать — и отца, который был не живой, а неловко нарисованный на воске. Я торопился жить, убежать из рухнувшего настоящего в будущее, где я был хозяин. Здесь, откуда с такой легкостью убывали люди, еще вчера разговорчивые и осязаемые, все крошилось под рукой и просматривалось насквозь, а впереди, куда я назначил себе изгнание, я, на манер еще предстоящего капрейского звездочета, высекал себе убежище из скалистого воздуха, наполняя его тайными орудиями, знаками и приметами, которые были тем реальнее, что не имели других свидетелей. Сидя в узком известковом сумраке под стеной, всей спиной осязая ее каменную волну, я видел в просвете суставчатых маслинных сучьев ту самую поляну, пришвартованную к заднему двору и конюшне, где прежде стояли снаряды моего сна, и пробовал вновь живописать глазами фигуры персонажей, но трава давно была жухлой и мертвой, а вместо моих родных там неведомо как рассаживались тот же Энний и его поздний ученик, силясь одолеть перед отплытием в Индию ненавистный секрет аориста.

Невидимый ветер, такой же мираж, налетев, разносил призраки в клочья. За ними обозначался ручей в выточенной про запас ложбине, где захолустная цапля, тяготясь избытком попятных колен и шеи, словно я плохо ее обдумал, поддевала в воде увертливые камни. Все видимое менялось постепенно, чтобы иллюзия времени не рассеялась, и только эти птицы и насекомые, гости из торопливого завтра, двигались разом, мгновенно меняя неловкие позы, точно моргая всем телом, — они были составлены из немногих плохо пригнанных картинок. Подобно тщеславным эфиопским царям, которые, по рассказам, изображали львиную поступь, я однажды решил пожить в стиснутом птичьем времени и довольно долго дивил домашних мгновенностью непредсказуемых жестов, отчего с испуганным стуком разлетались вещи, увязшие в прежнем неповоротливом ходе событий.

Об Эфиопии я знал из первых рук, от имперского колониста Вирия, ветерана III Киренаического легиона, поселенного впритык к нашей сельской вилле по ту сторону льняного поля, которая в годы нужды совершенно рассыпалась, но затем была отстроена заново; туда уже перевели коз и свиней и теперь благоустраивали конюшни. С Вирием меня свел еще Гаий, любивший играть в пустом остове дома, — это был щетинистый дед без единого зуба, скрюченный и узловатый, как масличное дерево, так что позвонки гребнем выпирали под туникой, но еще в силе, потому что сам возделывал свои пожалованные югеры. О нем говорили дурное — он жил вдвоем с невесткой; сын не вернулся с войны с сугамбрами, а внучку унесла оспа. Сейчас трудно судить, но помню, что невестка была такая же высохшая и сморщенная, и если правда, то никому не мешало. Сам я в ту пору не замечал в старике не только предполагаемого внутреннего, но и очевидного наружного безобразия, немея от его рассказов о странствиях и осадах, о вредных нравах и прыжках неведомых макробиев и других черных дикарей. Сидя за столом в его перелатанной, но чистой халупе, перед нетронутой миской полбяной каши — нетронутой не из брезгливости, а от изумления, нас и дома держали на республиканской диете, — я не мог надивиться перечню немыслимых зверей, половину из которых, как я теперь понимаю, он сочинял на месте, чтобы Африка вышла убедительнее, всем этим змеям толщиной с нашу речку, камелопардам поверх непроглядных деревьев, ночным стычкам с карликами, гортанно укающими в чащобе и пускающими на звук короткие пронзительные стрелы. Для наглядности Вирий вскакивал из-за стола, пригибался карлой, что при его осанке было даже лишнее, гортанно клекотал, метал в дверь суковатую клюку, изображая дикарский дротик, и всполохнутые куры бросались наутек. Подробности множились с каждой новой версией; всплывала история о смертной схватке с когтистым монстром в эфиопских руинах; поимка хвостатого урода, отрасли негра и обезьяны, за которого в Беренике дали царскую цену, — «не поверишь, вот богом истины клянусь, караванами вино, фазаны, флейтистки, и кентуриону доспехи вызолоченные, чтоб не щерился». Я верил и этому, и всему остальному. Особенно возбуждал рассказ о походе в Счастливую Аравию, с летучими заоблачными змеями, чье жало разило насмерть даже сквозь бронзу кольчуг, с муравьями ростом с собаку, усердно таскавшими ладан из ядовитых зарослей. Дороги там мостили бериллами, а золота оказалась такая прорва, что из него отливали молотки и мотыги.