Простая история - [28]

С тех нор много воды утекло в Стрый. Борух-Меир и Себастьян Монтаг помирились, деликатесы, появлявшиеся на столе в доме Монтагов, происходили из лавки Боруха-Меира. В книге доходов и расходов, которую вел Борух-Меир, была особая страница, озаглавленная «Подарки для Р.З.», то есть для реб Занвила (так звали первоначально Монтага). Когда реб Занвил — Себастьян Монтаг появлялся в лавке, Цирл тут же подносила ему рюмку водочки и закуску, а товары доставлялись ему на дом — без всякой просьбы с его стороны. И большое счастье, что так оно было, иначе г-же Монтаг, возможно, пришлось бы умереть с голоду. Себастьян был страшный мот и кутила, тратил все свои деньги на карты и дам полусвета, с которыми проводил все свое время. Себастьян Монтаг, будучи самым щедрым из людей, всегда мог быть уверен, что и ему подкинут деньжонок в случае его неплатежеспособности: нельзя же допустить, чтобы один из самых богатых евреев города был посажен в долговую яму. Нечего и говорить обо всех его друзьях и родственниках, которые могли повести себя хуже самого дьявола, если их не подпитывать молоком человеческой доброты. Да и рядовым шибушцам тоже надо было чем-то питаться. Из восьми тысяч евреев, проживавших в городе, далеко не все были обеспеченными людьми. У тех из них, кто жил в больших домах и по утрам пил какао с белой булочкой, не было оснований для жалоб. Однако существовали и такие, которые не всегда имели черный хлеб с луковицей для завтрака и крышу над головой. Борух-Меир никогда не отпускал бедняка, не подав ему гроша; помнил он и о тех, кто прежде был богат, но впоследствии разорился. Пусть другие кричат нищему, чтобы он искал себе работу. Борух-Меир придерживался того мнения, что, если какой-то один нищий даже станет работать, мир от этого не изменится. А о тех, кто обанкротился, он говорил:

— Возблагодарим Господа, что этот человек больше не занимается коммерцией. Кто знает, кого бы он еще потянул с собой на дно, если бы продолжал ею заниматься.

Дом Гурвицев стоял в ряду других домов и магазинов в центре города. Он был не больше остальных и выделялся только тем, что на крыше его торчала заброшенная голубятня: отец Цирл был заядлым голубятником. На втором этаже дома располагалась просторная квартира Гурвицев, а внизу находилась длинная и узкая лавка, где и трем-четырем покупателям было тесно, но всегда толпилось пять-шесть человек. На прилавках стояли весы, на полках лежали товары. У входа сидела Цирл. Сама она не прикасалась к товарам — ее дело было разговаривать с покупателями. В отличие от своего отца, который считал, что лавка — не синагога и нечего в ней рассиживаться, заниматься болтовней; в отличие от своего мужа, всегда занятого счетами, от Гиршла, всегда что-то отмеривавшего или взвешивавшего, и от приказчиков, без конца что-то заворачивавших, у Цирл было время поболтать с каждым покупателем. Это она и делала, подавая одновременно знак кому-нибудь из приказчиков, чтобы он подошел и продал человеку что-нибудь такое, чего у того и в мыслях не было покупать.

Конечно, лавка не могла бы обойтись без Боруха-Меира, который вел бухгалтерские книги, куда он вписывал доходы и расходы, своевременно заказывал товар у поставщиков. Не смогла бы она обойтись и без Гиршла, фактически сбывавшего товар, и без приказчиков, распаковывавших прибывший товар, обслуживавших покупателей, упаковывавших покупки и доставлявших товар на дом. Но уж никак она не смогла бы обойтись без Цирл, которая благодаря своему умелому обхождению с людьми знала финансовое положение каждого покупателя. Она знала, что нужно каждому из них и сколько тот в состоянии потратить. Возможно, в те времена, когда жил еще ее отец, мир был устроен проще. Яснее было, кто богат, а кто беден, и чтобы разгадать это, не требовалось большого ума. Однако в наше время, когда бедные делают вид, что они богаты, рассчитывая получить кредит, а богатые предпочитают казаться бедными, чтобы не давать ничего в кредит, приходится гадать, что собой представляет человек. И в этом деле Цирл не было равных. Человек мог быть одет как вельможа, мог держать руки в карманах, будто там полно золотых монет, мог стряхивать крошки белого хлеба с бороды и жаловаться, что слишком много съел. Но рано или поздно правда всплывала наружу: что у него кредиторов больше, чем рубах, что в карманах у него одни только дыры и что он охотно отдал бы руку за луковицу или редиску. Могло происходить и обратное: в лавку заходил человек в потертом костюме, в нечищеных ботинках, в старой шляпе, с карманами, вылезшими из отведенных им в брюках мест. Попробуй заставить его расстаться с копейкой — сразу начнет так стонать, будто у него отбирают последнее. Но стоило Цирл прислушаться к этому стону, как ей становилось ясно, что он притворный. Не обладай она способностями все выведать, как бы она узнала, что у Цимлиха имеется знатный капиталец в 20 тысяч гульденов? Уж конечно, не по его внешности и не по одежде! Но деньги человека имеют собственный голос: стоит ему заговорить, как они дают о себе знать.

Определив истинный вес Гедальи, Цирл стала всячески его обхаживать, приглашать наверх на чашечку кофе, а если дело было к полудню — то и на обед. На второй этаж дома Гурвицев вела узкая скрипучая лестница, ступеньки были в пятнах от пролитого масла и керосина, засорены просыпавшимся сахаром или рисом, сломанными спичками, раздавленным изюмом и кофейными зернами. В прихожей стояли коробки со свечами, банки с краской и скипидаром, ящики с перцем и солью. В самой же квартире Блюме удавалось поддерживать безукоризненную чистоту, а когда ее сменила новая прислуга, Цирл приняла меры к сохранению заведенного порядка, ведь она была достаточно умна и не так стара, чтобы ничему не научиться.