Простая история - [13]

В тот год, когда Цирл намекнула Йоне Тойберу, чтобы он подыскал Гиршлу подходящую невесту, Мина Цимлих стала появляться в Шибуше самостоятельно и тоже заезжала к Гурвицам. Если Борух-Меир и Гедалья были так дружны, как могла дочь последнего по приезде в город не получить приглашения побывать у Гурвицев? Она прибывала в коляске, запряженной парой лошадей и доверху нагруженной разными свертками и коробками; в одних были ее платья, шляпы и туфли, в других — масло, сыр и фрукты для Гурвицев. Цирл приветствовала ее в дверях лавки и справлялась о здоровье родителей, после чего кучер Стах сгружал вещи и Мина входила в дом. В квартире Гурвицев имелась пустая комната, окна которой никогда не открывались: летом — чтобы от солнца не выцвели обои, зимой — чтобы не выстудить помещение. Там сильно пахло нафталином, и на мебели были белые чехлы, предохраняющие обивку от пыли. Туда и шла Мина, чтобы освежиться одеколоном перед тем, как отправиться с визитом к своей подруге Софье Гильденхорн.

VII

Незачем подвергать критике Мину, чтобы подчеркнуть положительные качества Блюмы. Мина тоже была весьма привлекательной и благовоспитанной девушкой. Выросшая в деревне, она обладала всеми достоинствами городской барышни, так как воспитывалась в пансионе в Станиславе, где научилась говорить по-французски, вышивать, играть на пианино. Никто не угадал бы в ней дочь местечкового еврея. Когда она сопровождала своих родителей в их поездках из Маликровика в Шибуш, ее элегантный костюм представлял собой такой контраст их простой одежде, а ее неторопливая манера ходить — их проворной походке, что она вполне могла сойти за дочь польского шляхтича, к которой пристали два еврейских разносчика. Воспитание, полученное в пансионе, ее совершенно преобразило, отдалило от собственных родителей. Не то чтобы она их стыдилась, но нельзя сказать, что она ими особенно гордилась. У нее были другие интересы, и больше всего ее волновало, как долго ей придется пробыть еще в Маликровике, прежде чем можно будет вернуться в Станислав.

Необходимость проводить лето в деревне всегда ее угнетала. Подобно другим ученицам из обеспеченных семей, проводившим каникулы на даче или в деревне, Мина приезжала в свой Маликровик, но все там было ей не по вкусу. Возможно, она чувствовала бы себя лучше, если бы сменила свои городские платья на простенький деревенский сарафан. Возможно, она успела привыкнуть к шуму и суете большого города, так отличавшегося от тихой деревни, где, кроме как на кур, коров и деревья, не на что было и посмотреть, а ветерок, доносивший здоровый запах навоза и молока, сдувал с головы шляпку и трепал тщательно уложенные волосы. Не было дня, чтобы Мина не мечтала о скорейшем окончании каникул. Она старалась почаще ездить в Шибуш, которому далеко до Станислава, но, по крайней мере, это был уездный город.

Мина случайно услышала, как родители обсуждали вопрос о ее замужестве. Она не стала высказывать своего мнения, хотя полагала, что ее личная жизнь принадлежит ей, и только ей. К тому времени некоторые из ее подруг, даже более молодые, чем она, уже вышли замуж; правда, были и другие, постарше, незамужние. Она не знала, чей удел лучше, но понимала, что нельзя вечно жить в пансионе и рано или поздно ей тоже придется обзавестись семьей. Сколько ни оттягивай, это должно произойти, и какая уж разница, раньше или позже. Мина ничего не имела против молодого Гиршла Гурвица, за которого прочили ее родители. Судя по тому, как он одевался, это был достаточно современный молодой человек, казался он и достаточно хорошо воспитанным. Ее только несколько удивляло, что он ни разу, когда она бывала в его доме, не говорил с ней ни о чем сколько-нибудь далеком от самых обыденных вещей. Какой интеллигентный молодой человек предоставляет родителям выполнять за него ритуал ухаживания?

Даже если не совсем правильно было утверждать, что Гиршл отвечал идеалу Мины, нельзя сказать, что он ему не соответствовал вовсе. В юноше было что-то привлекательное. Мина не понимала, что ощущает ауру невысказанной любви, окружающую человека, сердце которого уже отдано другой.

Так проходили дни, и каждый из них приносил что-то новое, положительное. Единственное, что могло вызвать возражение, — это деятельность д-ра Кнабенгута, убедившего всех приказчиков города прекращать работу в лавках в восемь вечера и не вести себя как крепостные.

Гецл Штайн и его помощник, конечно, не были завербованы Кнабенгутом в его легионы, но и они, будучи не в силах сопротивляться нажиму социалистов, стали ровно в восемь покидать лавку Гурвицев. Лишь из сострадания можно было не расхохотаться им в лицо, ибо раннее возвращение домой не сулило им никакой радости. Трудно было найти более унылые места, чем их жилища.

Но не бывает худа без добра, когда Бог на твоей стороне! Сколько бы Цирл ни ругала Кнабенгута за то, что он подбил ее помощников бросать работу так рано, в конечном счете она была даже рада этому. Когда оба приказчика уходили домой, а Гиршл — в клуб сионистов, ей и ее супругу наконец удавалось побыть наедине. На всякий случай они наполовину опускали железную штору на двери. Люди, желавшие что-то приобрести, научились не откладывать покупку до столь позднего часа, а те, кто шел с целью просто поболтать, вынуждены были отправляться в другое место.