Проснитесь, сэр! - [95]

– Пауэлл, безусловно, доставляет мне удовольствие, сэр.

– Что ж, ваши корни в Англии, поэтому он вам кое-что говорит.

– Да, сэр.

– Англия совсем ненормальная, поэтому со мной он говорит не так внятно. Я имею в виду, что вообще за чертовщина там происходит? Ничего не понимаю. Слишком много названий: Британия, Великобритания, Соединенное Королевство, Англия… Народ называется то британцами, то англичанами, то бриттами. Еще есть ирландцы, шотландцы, причем те и другие сильно пьют, сталкиваясь со всеми этими сложностями. Некоторые объявляют, что они из Уэльса. Должно быть, это остров вроде Мартас-Виньярд.[79] Видно, они валлийцы.[80] Значит, их тоже надо добавить. Не забудьте, что паблик-скул[81] там фактически частные. За каким чертом тогда называть их паблик-скул?

– Возможно, я смогу объяснить, сэр.

– Нет, Дживс, у меня до сих пор голова идет кругом после вашей диссертации о времени и о кино. Вы чуть не довели меня до инсульта. Впрочем, в другое время с удовольствием выслушаю лекцию о Британии, хотя, боюсь, не такой уж я англофил. Просто одеваюсь в стиле англофила, что вдвойне унизительно, поскольку англофил одевается якобы как англичанин, британец или кто они там такие, черт их побери, и поэтому я подражаю какому-то подражанию оригиналу. Я англо-англофил. Раньше это не приходило мне в голову. Поэтому уже не знаю, кто я такой. По-моему, я – Вечный жид. Неплохое название для музыкального ансамбля – «Вечные жиды». Конечно, они могли бы играть только на бар-мицвах,[82] но доход получали бы наверняка.

– Да, сэр.

– Знаете, Дживс, не будь я евреем, признал бы уделяемое евреям внимание весьма утомительным и досадным. Фактически я его признаю утомительным и досадным. По сравнению с другими народами с евреями определенно связано гораздо больше газетных статей, телешоу, фильмов, мировых кризисов, но если учесть наш процент в человеческой популяции – это просто стихийное бедствие. По содержанию новостей можно подумать, будто евреев больше, чем китайцев… Впрочем, мне бы хотелось, чтобы мы, евреи, больше походили на китайцев – имели бы огромную, страшную численность и оставались в тени. Я хочу сказать, что за последние пять лет прочел в «Нью-Йорк таймс» больше статей об одной музыке клецмер, чем о чем-нибудь, имеющем отношение к китайцам. Я нахожу, что это сильно действует на нервы. Чем больше внимания, тем больше ненависти. А со временем все разрастается, поэтому вполне можно представить, что холокост будет превзойден.

– Постарайтесь не думать о таких вещах, сэр.

– Вы правы, Дживс. У меня сегодня жуткий сплин. Я страдаю от гумора,[83] и без всякого юмора.

– Да, сэр.

– Дживс, не могли бы вы записать последнюю фразу? Возможно, я ее использую, но слишком слаб, чтобы держать перо.

– Да, сэр. – Дживс сел за письменный столик, и я повторил: «Я страдаю от гумора, и без всякого юмора».

Дживс запечатлел эту фразу на каком-то клочке бумаги.

– Спасибо, Дживс.

– Пожалуйста, сэр.

– По крайней мере, хоть что-то написал сегодня. Одна хорошая строчка – неплохо, особенно для такого больного, как я.

– Мне очень жаль, что вы себя плохо чувствуете, сэр.

– Не надо сожалений, Дживс. Мы с вами оба знаем, что я сам навлек беду на свою голову, абсолютно безнадежен, поэтому не стану докучать нам обоим обещаниями завязать… Впрочем, прошлой ночью я так себя схомутал, что все внутренние органы в состоянии шока. Селезенка свесила в унитаз голову, и ее рвет. Печень продвинулась до границы миссии Бауэри,[84] почки ведут пятнадцатый раунд жестокого боя с противником, который противозаконно вытащил из перчаток прокладки.

– Удачные метафоры, сэр.

– Спасибо, Дживс. Это не надо записывать. Не так уж и хорошо. Мне нравится мысль о диктовке. Я был бы похож на Мильтона или на Генри Джеймса.

Вряд ли это замечание понравилось Дживсу, ибо он ничего не сказал. Поэтому я немного почитал Чандлера, а Дживс улетучился в рабочий кабинет. После нескольких страниц «Долгого прощания» я заснул. Когда проснулся, Дживс снова стоял надо мной. Было около четырех часов дня.

– Не желаете ли прогуляться, сэр? Вам это было бы полезно.

– Не думаю… Стакан воды, пожалуйста.

Влив в организм немного Н₂О, я прищурился желтым глазом на Дживса. Он стоял у письменного столика, ожидая очередной моей просьбы. Мне нечего было у него просить. Я чувствовал нестерпимую грусть и печаль. Как я смею чего-то желать для себя? Как смею хоть на секунду подумать, что у меня с Авой еще что-нибудь будет, кроме прошлой ночи?

Возможно, это было жестокое похмелье, но я чуял навистую надо всем тень. Прежде чем началось что-то с Авой, чувствовал, что все кончено. Любить меня невозможно.

– Дживс, потерпите еще минутку. Пожалуйста, сядьте. – Он сел. – Я пытался докопаться до корней своей нынешней меланхолии, до психологических корней, а не до физических, которые кроются во вчерашнем грязном буйстве… И уже почти нащупал.

– С большим удовольствием выслушаю, сэр.

– Ну… понимаете… – Как передать свои мысли и чувства? Мне пришла на ум некая притча. – По-моему, Дживс, вот как можно объяснить. Одно время я подрабатывал сиделкой, когда жил в Принстоне, и присматривал за двойняшками, девочкой и мальчиком лет пяти. Как-то мы играли, девочка пошла в туалет и через несколько минут пропела: «Я все сделала». Мне пришлось пойти, снять ее с унитаза, ничего страшного в этом не было. Но я никогда не забуду, как она объявила: «Я все сделала»… Твердо знала, что кто-то о ней позаботится, кто-то к ней придет. Конечно, в ту пору еще купалась в родительской любви, и, когда шла в туалет и кричала: «Я все сделала», – они прибегали, хвалили ее, она себя чувствовала важной персоной, чувствовала ценность своей маленькой жизни… Возможно, в такие моменты рождалось эго… она училась говорить «я», попадала под влияние иллюзии своей значительности. И мне очень грустно думать, как жизнь ее ломала в дальнейшие годы.