Прошу, убей меня! - [14]

На самом деле я встретил Моррисона в офисе «Электры» в Лос-Анджелесе, и он поехал со мной в Замок на взятой напрокат машине. Моррисон зашел в кухню, там была Нико, и они стояли и пялились друг на друга.

Потом уставились в пол, не говоря друг другу ни слова. Они оба были слишком поэтичны, чтобы что-нибудь сказать. То, что происходило между ними, было весьма скучно, поэтично и молчаливо. Между ними сразу появилась мистическая связь. Было так: Моррисон оттаскал Нико за волосы, потом надрался до зеленых чертей, а я скормил ему весь оставшийся у меня запас наркоты, который еще не стянула Эди Седжвик.

В то время я никогда не путешествовал без своей маленькой аптечки. Отец у меня был доктор, так что я мог достать красные, желтые, черные, туинал — всё. Но еще с тех пор, как я жил с Эди в Нью-Йорке, я знал, что она редкостная клептоманка, особенно когда дело доходит до наркотиков. У Эди был настоящий нюх на запасы наркоты. Так что когда я оказался в Замке и почувствовал, что взгляд Эди направлен в сторону дома (до этого она целовала на прощание Дино Валенти у дороги), я немедленно стал принимать меры. Тихонько просочился вверх по лестнице и вдумчиво упрятал наркоту в безопасное — по крайней мере, так мне казалось — место: под большим матрасом в дальней спальне.

Когда я, спокойный за судьбу заначки, потом пришел туда, многие славные представители рода наркотиков уже покинули меня. Эди добралась до них. Тогда я взял что осталось — немного кислоты — и дал Моррисону. Его дико накрыло, бухло тоже стукнуло куда надо — и он захотел уехать из Замка.

А я взял его ключи зажигания и засунул под коврик машины. Я боялся, что если он в таком состоянии поведет машину, он точняк сверзится с обрыва, погибнет, и меня уволят из «Электры». Я жил в Замке за счет «Электры», и было бы некрасиво потерять лид-певца, по моей вине ужратого в дрова. Так что я устроил похищение.

Там, в Замке, не было телефона. Он не мог оттуда выбраться. Моррисон знал, что это я упер ключи, но в его состоянии… В конце концов, я пошел спать.

Когда я дрых, в комнату ворвалась Нико с воплями: «Черт, он хочет убить меня! Он хочет убить меня!»

Я сказал: «Отвали, Нико! Не видишь, я пытаюсь поспать!»

Она заплакала: «У-а-а-а!» Потом вышла из комнаты, а чуть позже я услышал ее крики. Я выглянул во внутренний двор, там Моррисон просто дергал ее за волосы, так что я вернулся в постель. А потом Дэвид Ньюмен вбежал в мою комнату и сказал: «Тебе стоит на это посмотреть».

Так что я опять встал и увидел Нико на подъездной дорожке: она все еще всхлипывала, а Моррисон, совершенно голый, в свете луны карабкался на крышу. Он прыгал с одной башенки на другую, а Нико продолжала плакать.

Я опять пошел спать. Такие у нас были отношения: он таскал ее за волосы, бегал обнаженный, она кричала, а я прятал его ключи от машины день или два, пока он не прочухался.

И конечно, с этого момента он меня возненавидел за то, что я его там задержал.

Нико: Я ругалась с Джимом. Он спрашивал, пойду ли я гулять под стенами Замка. Я спросила: «Зачем?», а он не смог ответить.

Эта прогулка не стала бы ни позитивным, ни деструктивным действием — она вообще ничего не меняла. Совершать настолько бессмысленные поступки просто за компанию с ним? В этом не было ни духовности, ни зова плоти. Просто выпендреж бухого мужика.

Рони Катрон: Я искренне любил Джима Моррисона, но он был не тем человеком, с кем прикольно отвисать в общественных местах. Я около года тусовался с ним каждый вечер. Джим вел себя так: склонялся над стойкой, заказывал восемь «отверток», клал на стойку шесть «колес» туинала, выпивал две-три «отвертки», принимал два туинала, потом ему надо было сходить отлить, но он не мог покинуть оставшиеся пять «отверток», так что он вынимал из штанов хуй и ссал на месте, тут появлялась какая-нибудь девка и принималась сосать его хуй, потом он приканчивал оставшиеся пять «отверток», а потом оставшиеся четыре туинала, потом он ссал прямо в штаны, а потом мы с Эриком Эмерсоном оттаскивали его домой.

Это был классический вечер Джима. А потом он сел на кислоту, и с ним сразу стало прикольно и здорово. Но большую часть времени он тупо жрал «колеса».

Рэй Манзарек: Джим был шаманом.

Дэнни Филдс: Джим был циничным мудаком, грубым и омерзителным человеком. Я взял Моррисона к «Максу», а он повел себя как говнюк, как хуй собачий. И стихи его говно. Он опустил рок-н-ролл как литературу. Говенный студенческий лепет. Может, один-другой удачный образ.

Патти Смит была поэтессой. Думаю, она продвигала рок-н-ролл как явление литературы. Боб Дилан продвигал. Моррисон не был поэтом. Он писал херню, которая вызвала бы отвращение даже у малолетнего бопера. Это был неплохой рок-н-ролл для тринадцатилетних. Или одиннадцатилетних.

Как у человека, я думаю, сила и магическая энергия Моррисона выходили далеко за пределы уровня его стихоплетства. Он был больше, чем это. Он был сексуальнее, чем его стихи, — его выступления были более таинственные, более проблемные, более сложные, более харизматичные, чем поэзия. Наверно, была причина, по которой такие женщины, как Нико или Глория Стейверс, редактор шестнадцати журналов, плотно и надолго влюблялись в него, потому что вел он себя с женщинами как последняя скотина.