Прошу к нашему шалашу - [30]

В избушке я прижился, освоился, все равно что в родном доме на Бирюзе. И к одиночеству привык. Правда, еще не совсем. Сделаешь свою работу, обойдешь десять-пятнадцать километров, соберешь дань с лесных тропок и еланей, распялишь для просушки полсотни, а то и больше шкурок кротов на широких плахах и сидишь потом остаток дня без дела. А безделье для человека - самый первый враг. Тут на тебя нападут тоска, а то и страх.

Первые дни, чтобы не скучать, не оставаться с мыслями наедине, я старался как можно больше ходить, работать, уставать. Ведь чем больше умаешься, тем крепче и безмятежнее спишь. Осинник, какой разросся вокруг избушки, весь вырубил, выкорчевал, к черной речке сделал ступеньки. А когда новых дел не оказалось, сходил домой, набрал в библиотеке книг. Так вот и жил, кротоловничал.

Однажды возвратился с промысла на стан и опешил. Возле помойки вижу какое-то странное рыжее существо. Птица не птица, зверь не зверь. Стоит на двух широко расставленных лапах и глотает брошенные мною тушки ободранных кротов. Одну проглотит, закатит глаза под лоб, моргнет и снова отправляет себе в рот вместе с костями и потрохами кусок мяса почти с кулак. Я удивился. Кто же это такой? Сам маленький, а ест... как не знаю кого и назвать. Мой пес Дружок с овчарку, и то по целому кроту не глотает, а этот, замухрышка, ест с такой жадностью.

Подхожу ближе. Тьфу ты. Да это филин. Не взрослый, а цыпленок. Видно, вывалился из гнезда и пошел искать себе еду. Вот так вот! И ростом-то он всего с добрую курицу, весь в пуху, без перьев, а голова - с блюдечко, круглая и словно приросла к плечам. Увидел меня, хотел убежать, но не мог, объелся, и упал на огромный, раздутый зоб. Подошел к нему, а он лежит, разевает пасть и шипит от злости, предупреждая: тронь-ка, дескать, меня, так узнаешь силу моего хищного крючковатого клюва. Голыми руками его и впрямь не возьмешь - страшен. Сходил за варежками, подхватил филиненка и понес в избушку. Думаю, пусть живет со мною. Как-никак, а живое существо. Станет скрашивать мое одиночество. А корма ему сколько угодно: кроты, мыши.

Ну, принес. В углу над нарами сделал насест, к перекладинке прикрепил тоненькую бечевку, а другой конец ее привязал за лапу филину.

- Вот, сиди, Филька! Другом будешь. Житуха тут тебе - разлюли-малина.

Он будто понял меня, притих, присмирел, еще больше съежился и стал похож на огромное светло-коричневое яйцо. А когда освоился на новом месте, начал изредка пощелкивать клювом, открывать и закрывать то один глаз, то другой. Это он, видимо, наблюдал за мной. Кто я такой? Можно ли мне довериться?

Вечером, с наступлением сумерек, Филька забеспокоился. Спохватился, должно быть, что находится в неволе. Начал передвигаться по насесту от одной стенки к другой, потом спрыгнул с перекладинки на нары, запутался в бечевке, упал и захлопал короткими куцыми крыльями. Я хотел ему помочь подняться, так он зашипел на меня по-змеиному и больно-пребольно тяпнул по руке до крови. Тут я вскипел, разозлился, отрезал ножом бечевку возле лапы и выкинул непокорного своего жильца за порог избушки.

- Ступай на все четыре стороны, раз не понимаешь добра!

На другой день вернулся из похода с полной сумкой. Часть кротов по дороге освежевал. Шкурки сдираются легко, точно варежки с руки. Нужно только знать, в каком месте сделать надрезы. А часть зверьков принес к становищу, чтобы разделать на досуге. Дверь избушки была плотно приперта. Открыл ее и вытаращил глаза: в углу на шесте сидел Филька.

- Ты как тут очутился? - вырвалось у меня.

Он только своими "заслонками" хлопает: то один глаз откроет, то другой. И такой невозмутимый, будто век тут живет: он хозяин, а я пришел с боку припека. Глянул на окошко-отдушину - и все понял. Его, Фильку, выкинули за дверь, так он в окно залез. Снова нажрался кротовых тушек и теперь сидит, блаженствует, переваривает даровую пищу.

С того дня мы с Филькой подружились окончательно. Приворожил я его мясом. Но, оказывается, он знает вкус и в рыбе. Дашь ему порядочного хариуса, он его проглотит и моргнет от удовольствия. Дело дошло до того, что я отправляюсь к речке с удочкой, а Филька шагает за мной, как наша домашняя кошка Муська.

Дружба с Филькой скрасила мое житье в лесной избушке и помогла в закалке мужества. Я уже не чувствовал себя одиноким.

Зимой Филька жил в школьном уголке юннатов. Он уже стал большим, оперившимся филином и по-прежнему презрительно поглядывал на всех то одним, то другим глазом.

Нынешним летом мы с ним снова кротоловничаем. Живем у Черной речки. Теперь это уже не глухое, мрачное урочище. Днями Филька сидит сытый и довольный на крыше избушки. Поглядеть на него чуть ли не со всей округи слетаются сороки, вороны, сойки и всякие пичужки. Глядят, стрекочут, щебечут. То ли завидуют его беспечной жизни, то ли злятся и ненавидят его, принимая за всамделишного отъявленного ночного разбойника.

А мне с Филькой весело. И ничуть теперь не страшно. Он всегда со мной, дремлет или думает о чем-то своем. А у меня на душе словно праздник. Днем хожу по лесу. Каждая былинка улыбается мне, все здесь родное, близкое. А вечерами сижу у порога лесного жилища и любуюсь, как пылает солнце, уходя за Лохматую гору на ночлег. И в окружающей природе наступает покой, тишина, мир до следующего звонкого росистого утра.