Прошу к нашему шалашу - [29]

Тут же снова отправился к мельничному бучилу, А место там веселое. Вокруг луга, высокие травы, из которых выглядывают глазастые кашки - цветки красного и белого клевера. В омуте на тугих струях сверкают серебро и золото. А вниз по речке уплывают пампушки пены.

На скользких досках шлюза отыскал злополучный шнурок. Взялся за него, тяну. И опять какая-то тяжесть висит на шнурке, отчего шнур пружинит, дрожит, радужной пылью рассыпает водяные капли. Тяну осторожно, боюсь, как бы еще раз не сорваться в омут да и не оборвать удочку. Наконец из глуби показалась огромная коричневая башка, очень похожая на ржавую железную лопату. А на башке, смотрю, два малюсеньких, широко расставленных глаза и два длинных живых уса.

- Сом, сом! - вырвалось у меня.

Стал выводить его к берегу. Но из воды сразу не потащил. Сам забрел по колено в бучило, сунул ладонь под жабры спокойной, будто сонной рыбине и поволок ее на галечник, а потом на луг, на траву, еле вытащил!

Лежит сом на солнышке, блестит, как лаковый, и разевает пасть. Разинет и закроет, разинет и закроет, и каждый раз громко чавкает, словно старается напугать меня: дескать, не тронь - проглочу.

Схватил я его за жабры, взвалил на плечо - и домой. Волоку, а он хвостом бьет меня по пяткам.

Вот действительно черт!

Затем, закаляя в себе мужество, один ходил по малину в Медвежье урочище, на веревке спускался в пещеру, где, сказывают, жили первобытные люди, клал за пазуху холодных противных лягушек. Словом, как только не испытывал себя! И все почти без толку. Как видно, и до сих пор доблести во мне немного.

Лежу вот так-то на нарах в лесной избушке и ворошу в памяти не очень-то блестящее, трусливое свое детство, отрочество. Стараюсь уснуть, а сон ходит где-то вокруг да около. Иной раз стану вроде забываться, смежать веки. Но тут вдруг под лежанкой подымут возню мыши. Начинаю побаиваться и мышей. Как бы, мол, не отгрызли нос или уши, если усну крепко.

Затеваю войну с мышами. Беру палку, становлюсь на колени и шурую под нарами во всех углах. Норушки попрячутся, успокоятся. А я опять бодрствую, гляжу в темный, неразличимый потолок и прислушиваюсь к тишине, царящей вокруг. Один так один. Рядом с тобой никого. Сам отвечаешь за себя.

Не знаю, сколько пробыл в таком напряженном состоянии. Время, наверно, шло очень и очень медленно. Потому слышу: за избушкой на горе, где стоит угрюмый сосновый бор, кто-то крикнул глухим, точно из-под земли, голосом:

- Шубу!

Меня словно обдало всего холодным ледяным душем, а волосы на голове шевельнулись и поднялись дыбом.

- Шубу, шубу! - снова настойчиво послышалось с горы.

"Уж не замерзает ли кто в бору?" - мелькнуло у меня. Но тут же сообразил: ведь теперь не зима, а весна. Да и шубы-то у меня нет. Взял с собой только фуфайку, стеганую старенькую.

А из леса с короткими перерывами опять:

- Шубу, шубу, шубу!

Меня одолел такой страх, что лежу, свернулся в комок и весь дрожу как в лихорадке. Наконец опамятовался. "Ну и герой! - думаю. - Вот так закаляешь в себе мужество! Да тебе не в лес ходить, а на печке сидеть, тараканов ловить, а не кротов". Распекаю так себя, и мне будто легче стало. Даже храбриться начал: "Пойду посмотрю, кто там ухает. Может, какой охотник с вечера напился пьяный, а под утро его мороз, похмелье донимают. Вот и орет. Мало ли что случается с человеком".

Подумал про человека-то и тут вроде устыдился своей трусости. Зря в лесу человек не станет кричать, просить помощи. Опять же слова отца вспомнил: "На промысле охотник охотнику брат".

После этого отмотал проволоку с гвоздя на косяке, взял палку, распахнул дверь и очутился за порогом избушки. Меня обдало прохладой, ночной сыростью. Кругом темно, хоть глаз выколи. А в бору кто-то продолжает свое, уже более четкое:

- Ух, шубу! Ух, шубу!

И голос какой-то страшный, заупокойный.

Но теперь уже я не трусил. Я должен был выполнить свой долг перед человеком, оказавшимся в беде. Сделал ладони рупором, поднес ко рту и кричу:

- Ого! Кто там? Иди сюда, здесь балаган!

Прислушался. Еще покричал. Но отклика нет. Из бора по-прежнему раз за разом доносится: "Ух, шубу!"

Постоял, постоял и сам направился в гору. Иду через мелкий осинник напролом, ничего не различая перед собой. Тонкие прутики бьют меня по лицу, по груди, по ногам. Я берегу только глаза, прикрывая их согнутой в локте рукой.

Осинник скоро кончился. Перед стеной черного высокого бора я остановился, перевел дух.

- Где ты тут? - кричу опять. - Айда сюда!

- Ух, шубу! - слышу снова, совсем близко от себя.

"Ну, видно, глухой, - подумал я. - Или орет в бреду, без памяти".

И шагнул под кроны огромных сосен. Подлеска здесь нет, но под ноги то и дело лезли сучки, колодины, камни. Крики "замерзающего" прекратились. А я хожу между деревьев, жгу спички и уговариваю:

- Где ты? Ну, отзовись? Пойдем со мной в избушку. Там тепло. Огонь в чувале разведем.

И вдруг над головой у меня кто-то сорвался с толстой бортевой сосны, прошумел ветками и, улетая, устрашающе крикнул:

- Ух, шубу!

И только тут я догадался. Так это был филин. А я-то со страху вообразил не знаю что...