Прошлогодний снег - [37]

А вот председатель колхоза. Он говорит так: «Где, когда, в какой стране я мог бы себе представить, что ко мне, простому еврею, приедет в гости Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза и будет сидеть со мной за одним столом? Нет такой страны». Вообще-то он прав. Такой страны нет!

Я немного знал летчика Гофмана. Мы иногда пили с ним коньяк и пиво в «клубах творческой интеллигенции». В тот день я сидел за столиком с приятелями. На днях был «сионистский шабаш» где-то в Брюсселе, на котором наш представитель, Герой Советского Союза Гофман, разоблачил коварные планы Пентагона, стремящегося посеять вражду между народами Советского Союза. Он говорил, что за столом никто у нас не лишний. Он говорил, что с каждым днем все радостнее жить. Он сказал, что человек у нас проходит как хозяин необъятной Родины своей. И, в заключение, он отметил, что он другой такой страны не знает, где так вольно дышит человек. И евреи тоже.

Мы пили свой коньяк, а полковник Гофман проходил мимо. Он поздоровался и подошел к нам.

— Ну, как дела? — спросил он.

— Знаешь, Гена, — сказал я ему. — Когда у нас будет Освенцим, ты будешь в нем капо.

Вообще-то я не хотел его обидеть. Ну не виноват он. Просто не герой. Нет, конечно, герой, но Советского Союза. Военный герой. На войне — другое дело. Там, наверное, легче быть героем — там враг. А в мирное время трудно сказать, кто враг, а кто — нет. Все враги. Или все друзья. Это смотря с какой стороны баррикады рассматривать. Он с такой болью смотрел на меня! Он был бледен и не мог сказать ни слова.

И я тоже не мог. Он вдруг вскочил и убежал.

…Через пять дней меня вызвал главный редактор.

Он вызвал по коллектору парторга. Мы молчали, пока не пришел парторг; редактор тяжело двигал желваками и смотрел в стол. Я был ему ненавистен.

Вошел парторг.

— Ну, что случилось? — спросил я как можно беззаботнее.

Вообще-то говоря, я чувствовал, что случилось. Я должен был чувствовать.

Редактор сдержанно начал:

— Сейчас мне позвонили из парторганизации Союза писателей. Секретарь товарищ Васильев просил нас разобраться в деле Анатолия Шифрина. На днях он заявил Герою Советского Союза Гофману, что в нашей стране скоро будет Освенцим и, видите ли, Гофман будет там служить в качестве капо. Доигрался, смельчак липовый, трепло собачье? — вдруг закричал он. — Кто тебя тянет за язык? Либерала разыгрываешь? Да ты у меня в пять минут вылетишь из газеты и потом пять лет никуда не устроишься! Волчий билет тебе выдам! Ты что себе позволяешь?

— Мда, серьезное дело, — сказал парторг. — Я думаю, надо собрать партсобрание. Это какие-то очень нездоровые разговоры.

— Нездоровые? Да это просто черт знает какие разговоры! — кричал редактор.

— Значит, он меня все-таки выдал? — сказал я.

— Да как вы смеете употреблять подобное слово в отношении коммуниста?! — возмутился редактор. — Выдал! Словечко-то какое! Не выдал, а выполнил свой долг и рассказал партии правду. Или вам этого не понять?

Я стал соображать. То, что со мной покончено, это я понимал, но как выйти из этого дела с наименьшими потерями?

— Понимаете, — сказал я, — я был пьян…

— Ну и что?

— И он тоже был пьян…

— Ну?..

— И мы оба были пьяны…

— Ну и что, черт вас возьми?..

— Ну и по пьянке я ему совсем другое сказал…

— Что вы ему сказали?!

— Я ему сказал: «Гена, давай выпьем за то, чтобы у нас никогда не было Освенцима!»

— Кто это вам сказал, что у нас может быть Освенцим? — заорал главный. — Где это вы вычитали, что у нас это может быть? В каком больном сне вам это приснилось?

— То есть я не так ему сказал, что у нас обязательно будет Освенцим. Я ему сказал примерно так: «Гена, давай выпьем за то, чтобы во всем мире никогда не было Освенцима!'».

— Так. А что вы там болтали про капо?

— Про какое капо?

— Про капо! Про капо! Вы знаете про «какое» капо!

— Я и слова такого не знаю…

— Слушайте, Шифрин, вы морочьте голову кому-нибудь другому, кто вас меньше знает. Сейчас же пишите мне объяснительную записку по поводу вашего возмутительного поведения!

Я стал понимать, что меня почему-то не выгонят. Могли бы выгнать и так, без объяснительной записки.

— Да, это дело серьезное, — сказал парторг, внимательно глядя на главного и стараясь понять, куда тот клонит. — Я думаю, что нужно собрать партбюро. Нездоровые какие-то складываются у Шифрина разговорчики…

— Вот так и сделайте, — сказал главный. — Мы тут пока решим, как с вами поступить, а вы пока идите, работайте. И пишите объяснительную.

Я пошел к себе. Нет, не выгонят. Что-то им помешает. А что? Побоятся огласки? Боятся, что я наскандалю? Симпатизируют мне? Непонятно…

Через пять часов меня снова вызвали.

— Так, — сказал главный. — Мы решили совместно с партбюро, что, во-первых, вы извинитесь перед товарищем Гофманом за нанесенное ему оскорбление, а во-вторых, мы понижаем вас в должности и лишаем части зарплаты за ваш хулиганский пьяный поступок.

— Намного?

— Что намного?

— Лишите…

— На двадцать пять рублей в месяц.

— Ну, а теперь скажите, — шепотом сказал я, — могу ли я за двадцать пять рублей сказать негодяю, что он — негодяй?

— Нет, — закричал главный, — ни за двадцать пять рублей, ни за тридцать, ни за тысячу вы не имеете права этого сделать! Вы же на работе! Какое право вы имеете иметь собственное мнение? Почему вы думаете только о себе? Почему вы не подумали о своих товарищах? Ведь их могли бы вышвырнуть из-за ваших идиотских слов!