Прошлогодний снег - [23]

Я отрезвел. Я в жизни не был так трезв.

— Здравствуйте, — сказал я официанту.

— Здравствуйте, — тихо сказал он. — Вы пришли за мной?!

И я увидел в его глазах страх. Это было отвратительно — он меня боялся! И я ничего не мог поделать с собой, я должен был до конца быть председателем Совета кафе «Марсиане». Я давно уже не был председателем, но перед ним я должен был быть им.

— Нет, — сказал я, — я не пришел за тобой. Я пришел в ваш кабак, чтобы показать вам, сколько может выпить мужчина и остаться трезвым, не терять свое лицо, не хулиганить, не бить посуду и людей. Быть человеком.

Во время этого монолога я ощущал себя гнусным ханжой, потому что я был пьян, потому что я врал, потому что я чувствовал свое превосходство над этим парнем, потому что закон был на стороне моей лицемерной добропорядочности, а он, этот парень, ничего не мог поделать с моей вонючей демагогией.

— А кроме того, — продолжал я, — я привел товарища, чтобы и он взглянул, как вы сейчас себя ведете, чувствуете ли раскаяние за тот ваш проступок. Верно, полковник?

Марк промолчал.

— Да так вышло… — сказал парень.

— «Вышло», — передразнил я. — Эх, вы. Сколько с нас?

— Сорок четыре рубля тридцать копеек, — прошептал он, совершенно оглушенный.

Мы расплатились и вышли на улицу.

— Марк, я пьян, как собака, держи меня, я сейчас свалюсь, — пробормотал я, когда мы твердой уверенной походкой вышли из ресторана и отошли за угол.

Я обнял моего друга за плечи, и мы заорали на всю Москву:

«Оружьем на солнце сверкая.

Под звуки лихих трубачей,

Дорожную пыль поднимая,

Проходил полк гусар-усачей…»

И прохожие не удивлялись, потому что в Москве никогда ничему не удивляются.

А у меня «на потом» остался только парашют. Ну что ж, когда-нибудь прыгну…

14

Я работал уже четыре года. Я полюбил свою типографию, привык к своим товарищам. Все нас спаивала общая беда — план. Мы все крутились в одном колесе, в одном ритме, когда тридцать первое число предыдущего месяца ничем не отличается от первого числа следующего. Мы знали одно — ежедневно надо дать столько рублей по валу и такое-то количество продукции. Мы хвастались друг перед другом цифрами и процентами. Мы увеличивали производительность труда и снижали себестоимость продукции. Мы внедряли новую технику и лаялись со слесарями. И вдруг я затосковал. Я затосковал по другому миру. Я хотел чистых воротничков и красивых галстуков. Я хотел покоя, безответственности и интересных разговоров о литературе и искусстве. Я устал выполнять план. Так бывает. Я сказал себе: для того, чтобы прожить интересную жизнь, я должен каждые четыре года менять профессию. Тогда я увижу новых людей, у меня будут разнообразные интересы, мне будет что рассказать детям и внукам.

… Я сижу в кресле. Ноги мои укрыты пледом. На моей голове — серебряное сияние. Мои внуки сидят рядом со мной. «Дедушка, расскажи, кем ты был в молодости». — «Ах, дети, — говорю я, — я прожил жизнь, полную прекрасных приключений и необыкновенных встреч. Посмотрите на эти фотографии, дети. Вот здесь я — со Львом Яковлевичем. Это мой первый учитель и начальник. Он был грубый и мудрый человек. Он горел на работе и требовал, чтобы мы тоже горели. Он влюбил нас в дело, он заставил нас понять, что дело — это главное, он был неистов и неотесан. Но он был человек. Он умер на работе. Он кричал на кого-то, а потом замолчал. Мы не любили, когда он молчал. Но на этот раз он замолчал навсегда. Он умер. У его гроба я сказал речь. Я сказал, что ураганная жизнь этого человека не прошла бесследно. Он живет. Я прочел стихи:

„Вот камень каменщик положит,

Пройдут влюбленные впотьмах…

Кто жив — живет, кто умер — тоже,

Один — в домах, другой — в томах…“

Лев Яковлевич живет в томах детских книжек, которым он отдал свою жизнь. Снимите шапки, — умер настоящий человек!

А на этой фотографии изображен поэт Михаил Светлов. Это был светлый человек. Всей своей жизнью он оправдал свою фамилию. Он был всегда пьян, весел и мудр. Его любили все. Только очень плохие люди не любили Светлова. Очень плохие. Его шутки и афоризмы переходили из уст в уста и превращались в фольклор.

„Михаил Аркадьевич, — сказал я ему как-то. — Это правда, что вы сочинили куплет“:

„Хорошо, что Ю. Гагарин

Не еврей и не татарин,

Не тунгус и не узбек,

А наш, советский человек“?

Он задумался, а потом сказал:

„Нет, это не я сочинил. Вообще, мне приписывают Бог знает что. Я в своей жизни сочинил только одну эпиграмму. Даже не эпиграмму, а надпись на публичном доме: „За плоть заплоть!“

Однажды ко мне позвонили, незнакомый голос сказал: „Что ж вы, гады, делаете? Светлов лежит при смерти, совсем помирает старик, и ни одна дрянь ему не поможет. Хоть бы продуктов ему купили, сволочи!“ — „Кто говорит?“ — „Это я вам говорю“. И трубку повесили.

Обеспокоенный, я набрал номер Светлова.

„Чего тебе? — сказал знакомый, картавый голос. — Чего тебе нужно?“

„Что с вами, Михаил Аркадьевич? Вы больны?“

„Конечно, болен. А кто теперь здоров?“

„Может быть, вам помочь?“

„А что ты можешь делать? Эй, ты, — закричал он кому-то в комнату, — не смей подметать мусор. Это мой мусор!“

„Ну, раз вы так кричите, значит все хорошо, — сказал я. — Так вам ничего не нужно?“