Прошлогодний снег - [14]

Летом он поехал в Клин или в Калинин и там умер.

На фабрике всполошились. Директор вызвал меня и сказал:

— Ты хорошо знал старика Сидорова. Поэтому я назначаю тебя председателем похоронной комиссии. Ты поедешь в Клин или в Калинин и привезешь гроб с телом старика Сидорова. Мы поставим его в нашем зале, а потом, попрощавшись, похороним за счет фабрики. Ты меня понял?

Я его понял, и, хоть мне было не по себе, что я должен привезти мертвого старика Сидорова, — я пошел выполнять приказ. Мне дали машину и трех здоровых молодцов, и я поехал.

Старик Сидоров лежал в местном морге. Я впервые встречался со смертью, а тут еще моим гидом оказался тощий циничный дядька — сторож морга, который не соглашался выдать мне Сидорова без пол-литра.

— С тебе пол-литра, — серьезно говорил дядька, ведя меня по моргу.

Мне было страшно и противно.

— Да, да, конечно, — бормотал я, глазея на местных жителей, окончивших уже земное существование.

— Вот энтот ваш, — сказал дядька, — бярите яво.

Мои молодцы взяли беднягу Сидорова и понесли в гроб, который мы купили в магазине «Похоронные принадлежности» по безналичному расчету. Я старался не смотреть на старика Сидорова, мне было стыдно перед ним.

Наша машина катила по безлюдному шоссе, по обе стороны которого царило подмосковное лето. Мы сидели на гробе Сидорова, курили и размышляли о жизни и смерти. Один из молодцов рассказал старый анекдот: «Умирает один еврей…» Я сидел и думал: «Зачем это все? Зачем мы рождаемся, мучаемся, мучаем окружающих нас людей, ссоримся, воюем, производим детей, едим, читаем книги, верим в Бога? Зачем? Вот старик Сидоров. Он лихо размахивал саблей в гражданскую войну, рубал красных и белых, потом голодал, строил, рыл землянки, потом руководил чем-то, в чем никогда не разбирался, потом упал, чтобы опять карабкаться вверх, потому что отравился властью и мечтал вновь ее получить. Но так и не дополз, потому что был необразован и неразвит. И вот он умер. Он лежит в гробу, на котором сижу я, а потом мы поменяемся местами, и на моем гробе будет сидеть молодой Сидоров и рассказывать анекдот о том, как умирает один еврей. Что остается от людей и после людей?»

Двор фабрики заполняли рабочие. Они пришли проститься со стариком Сидоровым. Мы въехали во двор, разговоры смолкли, грянула музыка — это наш духовой оркестр заиграл марш.

Дирижер и руководитель оркестра — Жорка из слесарки, не переставая дирижировать, подошел ко мне и зашептал:

— Толя, нету того звучания, что надо. Колька, стервец, запил… Я его как человека просил: «Колька, не пей завтра, Сидорова похороним, тогда давай». Так нет же, сукин сын, испортил мне всю музыку.

— На чем он играл-то?

— Тарелки! — отчаянно сказал Жорка. — Понимаешь, медные тарелки! Вот здесь бы, бум-чи, бум-чи, так это ж одно наслаждение, а без тарелок — хохма какая-то…

— Погоди, — сказал я, — сейчас Леве скажу.

Я пробрался к директору и сказал:

— Лев Яковлевич, — с оркестром плохо, нет тарелок. Запили тарелки.

— Хорошо, что ты еще не запил, — сказал директор. — Иди и помоги этому Стоковскому из Марьиной рощи. Сыграй ему на тарелках.

— Ну, знаете, — сказал я, — это уже слишком — я и Сидорова вези, я и на тарелках играй. Я инженер, а не джазист. Сами играйте.

— Я не умею, — сказал директор, — а то бы я помог бы своим товарищам. Тоже мне трудность — на тарелках играть! Скажи, что тебе приятнее пререкаться с директором вместо того, чтобы помочь коллективу. В жизни не видел такого недисциплинированного работника. Иди и играй, я тебе говорю!

Я злобно посмотрел на директора и пошел к Жоре.

— Как играют на твоих идиотских тарелках?

— Толя, милый, — обрадовался он, дуя в трубу и размахивая оставшейся рукой. — Я тебе покажу. Когда я сделаю вот так, ты стукни тарелками, а когда я так не делаю, ты себе помалкивай, понял?

Я взял тарелки и встал в оркестр. Народ вокруг зашушукался. Жорка взмахнул рукой, и я сильно ударил тарелкой о тарелку. Оркестр приободрился. Все стали играть слаженней и энергичней. И я сту-чал и сту-чал в свои тарелки! Я слушал и бил в тарелки. Я не видел лиц моих товарищей, не видел рабочих, не видел гроба со стариком Сидоровым, не видел директора, я ничего не видел. Мною овладело удивительное, счастливое состояние. Я вдруг ощутил себя творцом. Я творил музыку! И мне казалось, что это из-под моих рук, рождаясь, уносятся звуки скрипок и виолончелей. Это я пробудил к жизни аккорды органа и рычание тромбонов. Это я сочинил этот бетховенский марш, старый как мир, старый, как старик Сидоров! Я стучал в свои тарелки и был свободен, как песня, несущаяся в горах. Я был джигит, я был силач! Я мог крикнуть на всю вселенную: «Бог! Ты видишь, какой я? Я тоже Бог! Я творю! Я — музыка! Я…»

И Жорка удивленно смотрел на меня и делал мне рукой в нужном месте, а я мысленно благодарил директора за то, что он заставил меня играть в этом оркестре, состоящем из мальчишек и стариков. И я подумал, что они-то, эти мальчишки и старики, наверное, недаром дудят в свои трубы, ибо в этих трубах я увидел другую, неведомую жизнь…

Спасибо тебе, старик Сидоров. Прости меня: ты помог мне почувствовать себя счастливым. Спасибо тебе, старик Сидоров!..