Прошлое и будущее - [43]

Братья Марли были самыми крупными импресарио на тысячи километров вокруг: Морис в Тунисе, Изидор в Алжире, а Сади — в Марокко. В то время многие считали, что маленький рост является основной помехой для моей карьеры, поэтому я выписал себе из Соединенных Штатов две пары elevatorshoes, ботинок, которые делали меня выше на целых семь сантиметров. Вскоре после этого мы с Ришаром пришли в кабинет Сади, чтобы поговорить о делах. Я сидел, положив ногу на ногу. Вдруг тот наклонился к моему другу и с удрученным видом прошептал: «У него одна нога короче». В этот момент я поменял ноги местами, и Сади ужаснулся: «Да у него обе ноги короче, вот бедолага!»

После Касабланки мы продолжили турне: Марракеш, Фес, Порт — Льетей — теперешняя Кенитра, Раба, Ужда, Алжир, Оран, Константина, Тунис. Мне, наконец, удалось скопить немного денег, и, благодаря этому, вернувшись во Францию, я смог купить новую машину взамен моей старой колымаги, которую доконали ухабистые дороги Северной Африки. А в довершение ко всему меня ожидал приятный сюрприз: Жан Боше приглашал меня в «Мулен — Руж» ведущим исполнителем. После стольких лет жизни впроголодь на горизонте наконец- то замаячила сытая жизнь. Я больше не сожалел о своем решении отделиться от Пьера Роша и снова начал видеться с Эдит, которую по — прежнему сопровождал ее шут, Безымянный Певец. А Эвелин в это время была в турне по Среднему Востоку — Бейрут, Каир. Особый успех она имела в Египте: светлые волосы, открытые корсажи… Телефоном тогда еще не пользовались так часто, как теперь, поэтому я слал ей пылкие письма. Я был безумно влюблен.

Первое выступление в «Олимпии»

Вернувшись на европейский континент, я присоединился к Эвелин, и мы переехали на Монмартр, на улицу Сент — Рюстик. У меня тогда были средства, чтобы иногда приглашать аккомпаниатора. И я нашел его. Это был Жан Лессиа, лионец корсиканского происхождения. Ему было семнадцать лет, но выглядел он на пятнадцать. Великолепный музыкант, способный работать в любом стиле и одаренный необыкновенной восприимчивостью. До назначенной Жаном Боше даты в «Мулен — Руж» я выступал вместе с Лессиа в некоторых кабаре лево-бережной части Парижа. И вот наступил день первой репетиции с оркестром. Я представил своего дирижера, но, увидев тщедушного Жана, умудренные опытом музыканты категорически отказались играть, не желая, чтобы ими управляло дитя, которому, на их взгляд, самое место было в песочнице. Лионская сторона души Жана, до сих пор дремавшая, взбунтовалась, а корсиканская предпочла партизанское подполье: он насупился и ушел в себя. Когда музыканты узнали, что он делал оркестровку некоторых моих песен, их отношение изменилось, и атмосфера немного разрядилась, но они не изменили своего решения. А моя работа в «Мулен — Руж» обещала быть успешной. На первом же выступлении мои новые песни были приняты с энтузиазмом, им аплодировали, и Бруно Кокатрикс, до тех пор не желавший приглашать меня в свой мюзик — холл «Олимпия», наконец‑то предложил у него выступать. Похоже, колесо фортуны начало поворачиваться в мою сторону. И вовремя: несмотря на все свое упорство и решимость, я уже был на грани нервного срыва.

Итак, мы с Эвелин неплохо устроились. Пока я сочинял новые песни, она содержала дом в довольно неплохом состоянии и великолепно справлялась с готовкой. Но случилось то, что должно было случиться. Через несколько недель совместной жизни я удостоился советов по поводу своей работы. А я, должен признаться, терпеть не могу дам, которые, только потому, что проникли в постель к артисту, начинают вдруг считать себя приобщенными к пониманию высшей истины и берут на себя миссию круглосуточной советчицы. У меня глаза на лоб лезут от высказываний типа: «Мне кажется, ты должен сделать то‑то, петь это, встретиться с таким‑то, больше не общаться с этим, как бишь его…» От Парижа до Лиона, от Лиона до Сен — Тропе мы вели образ жизни, который в ее глазах считался светским. Я уверен, что она хотела бы принадлежать к среде, которую называют jet‑set[40]. Мне было плевать на все это. Конечно, я любил общение, но кроме него у меня было чем заняться в жизни.

В связи с серьезным контрактом в «Олимпии», который должен был стать решающим событием в моей судьбе, я сочинил новую песню, которая понравилась Раулю Бретону и моему окружению. Рауль Бретон напомнил Жан — Жаку Виталю, что у него по отношению к нам есть некоторые моральные обязательства. Поскольку песня, судя по всему, имела неплохой старт, Жан — Жак совместно с «Радио Люксембург» согласился даже на большее, чем обещал.

Однажды я поклялся Что буду любить тебя До последнего дня.

И эти слова Вскоре должны были Соединить нас перед Богом И людьми.

Я показал новую песню Бруно Кокатриксу, и он посчитал, что именно ее не хватало для того, чтобы я наконец вновь появился на сцене его мюзик — холла.

Бруно предложил международную программу: бразильский балет, американец Сидней Беккет, французский мим Марсель Марсо и я — известный армянский певец. Странно, конечно, но, в конце концов, почему бы и нет? Он немедля подписал со мной контракт вместе с Роже Пьером и Жан — Марком Тибо. На этот раз все пошло еще лучше, чем до того, и Бруно Кокат- рикс предложил мне на следующий сезон выступать ведущим исполнителем. Но наши переговоры ни к чему не привели, поскольку Бруно отказывался платить мне так же, как американским артистам. Я прекрасно знал, сколько он платил Фрэнки Лэйну, поэтому почти за то же, а то и большее количество выходов, чем делал знаменитый певец, потребовал контракта на таких же условиях. Для Бруно это было тем более выгодно, что не пришлось бы оплачивать расходы на переезд и проживание. Получив категоричный отказ Бруно, я согласился на предложение Жанны Брото — через год выступать в мюзик — холле «Альгамбра», мое выступление в последнем концерте которого и повлияло на ее решение.