Прошли времена, остались сроки - [47]

– Молодой? Да меня уборщица за отца ребенка приняла.

– Бывают же молодые отцы. Вас приняли за инспектора.

– Я инспектировал туалет, курение в нем превышает среднероссийские параметры курения в школьных туалетах.

– О-ох! Что ж нам, бедным, делать? У нас два мужчины – физрук и трудовик, и оба курят. А вы?

– Нет, – похвалился я. – И не пью. И по ресторанам не хожу.

– Совсем золотой товарищ.

– А как вы узнали, что это я звоню?

– Но вы же вчера узнавали дорогу в школу.

– Мог кто-то и другой узнавать.

Она помолчала, я нажал:

– Голос сердца?

Снова пауза.

– А сегодня кто-то другой отвечал. Вчера мама?

– Да. Сегодня Аня. Сестра.

– Александра Григорьевна, можно я к вам приеду?

– Пожалуйста. – Она ответила так просто и вежливо, что я поневоле подумал: отступись ты, не видит она в тебе мужчины. – У нас уроки заканчиваются к часу, потом обед, потом у меня продленка. Если вам интересно.

– Мне это очень интересно. Только я так быстро не смогу. Я из Москвы звоню.

– Из Москвы? – Она изумилась. Наконец хоть чем-то удивил.

– Из Москвы. Я же вчера сразу уехал.

– И вчера же приехали?

– Да.

– А... зачем вы приезжали?

Мне стало жарко, сердце заколотилось, трубка в ладони повлажнела.

– Я приезжал увидеть вас.

Она молчала.

– У вас завтра тоже продленка?

– Да. Куда ж я от них?

– Можно я приеду? – Я прижал трубку так, что ухо заболело. И повторил: – Можно, Александра Григорьевна?

– Здесь телефон очень нужен, – сказала она с усилием. – Как я могу советовать?

– Можно я вам снова позвоню? Минут через... через сколько?

– Может быть, через полчаса.

– Я не прощаюсь! – крикнул я и хлопнул трубку на рычаги.

"Анализирую, – сказал я себе. – Что я знаю и что я чувствую? Она догадалась, что это я приезжал. Значит, я не зря съездил. Далее: я осмелился сказать, что приезжал ради нее. Но она это отнесет на комплимент, ведь в Капелле я ж сказанул: красивая – вы, она ж отмахнулась. Ладно, звоню и еду".

Я посадил себя за авансовые отчеты, ибо без отчета за командировки мне б не выдали новых командировочных. Вернулся Эдик.

– Позвонил, – понял он.

– И позвонил, и еду.

– Двигай, – как-то вяло одобрил Эдик. – Хочешь, покажу, как американцы сидят? – Он задрал ноги на стол. – Это у них хороший тон, означает раскованность, непринужденность, а по-нашему это – свинство. Был в Америке?

– Нет. И не хочу.

– Почему, надо. На кладбище интересно побывать, на кладбище цивилизации. Сказал же им Шпенглер: закат – не верят. Если у них рассветет, то только от нас, с востока.

– А у нас тоже с востока?

– А у нас ничего не закатывается, у нас солнце ходит как наливное яблочко по блюдечку. Ой, Суворов, кажется мне часто, что я умер, меня находят утром, а в руках приемничек, и по нему классическая музыка. То есть понимают все, что музыка звучала в моих руках всю ночь. Не рядовая кончина, а?

– Эдуард Федорович, ну зачем вы так? То такая бодрость, то такие разговоры.

– Амплитуда менталитета. Значит, едешь? Эт-то надо отметить.

Я увидел, что начальник пьян. Но как-то не как раньше, невесело, даже угрюмо.

– Американцы приучили обезьяну звонить по телефону, это высшее их достижение. Но не обезьяны. Она пойдет дальше их, дойдет до Дарвина. – Эдик стал ногой набирать какой-то номер. Не получилось. – Видишь, а у меня не получается. То есть американская обезьяна эволюционирует быстрее, чем русский профессор деградирует. Я когда ходил в Индокитай, там в порту был ихний бомж, его кто-то научил протягивать нам пустой стакан и говорить: плексни, пацкуда.

– Может, я вас домой провожу, а, Эдуард Федорович?

– Ты забыл, что у меня не дом, а ночлежка. К Валере пойду. Пойдем?

Я промолчал.

– А, у тебя проблемы. Срочно решай. – Эдик закурил. Фольклор семидесятых: "Выплеснуть бы в морду этому жиду, что в коньяк мешает всякую бурду. Был бы друг Петруха, он бы точно смог, но нынче, бляха-муха, он мотает срок". А также фольклор шестидесятых, оттепель, разрешенность заразы разврата: "Солнце зашло, и на паркет выходит муха..."

Наконец он ушел. Я кинулся к телефону.

– Она ждала звонок, ждала, но больше ждать не могла.

Утром я был в Питере.

Звонить я не стал, ни домой, ни в школу. Почему-то мне было так хорошо, как никогда не бывало. Я прошел от Московского вокзала весь Невский насквозь, вышел к Неве, перешел ее, повернул налево, шел долго, пока не устал. Чего-то съел в каком-то кафе, повернул обратно, дошел до Петропавловской крепости, но в нее почему-то заходить не стал. Время совершенно не шло. Какая была погода, я тоже не соображал, не холодно, и ладно. Ветер или снег – неважно, главное – она в этом городе. "И никуда не денется", – упрямо говорил я. Снова повернул, теперь уже направо, и по другому мосту вернулся на ее берег. Так я и говорил: ее река, ее проспект, ее берег. Когда шел по мосту, раздался выстрел из пушки. Я сообразил – полдень.

Все равно было рано. Я решил не идти на основные уроки, когда в школе много учителей, а пойти после них, она ж сказала, что будет на продленке. Я еще не решил, буду ли ночевать, я уже привык ночевать в поездах. "Должна же она понимать, что я ради нее убиваюсь. Я ж ей прямо говорил. Да-а, им в радость парня за нос поводить, – думал я то сердито, а то и вовсе иначе: – Она не как все, она какая есть, такая есть. А какая она?" Я думал-думал и не придумал ничего, кроме слова "милая". Желанная, добавлял я, магнитная, исключительная, естественная, самая красивая. А чем красивая? Да всем. А чем всем?