Прошедшие войны - [13]
Один парень — Шарпудин Цинциев, из села Агишты, долго и упорно домогался взаимности Кесирт, что он только не предпринимал, пускал в ход и ласку, и лесть, и красноречие, и богатство своего рода — ничего не помогало, противен он был Кесирт. Пару раз, пользуясь темнотой и отдаленностью проживания Кесирт, Шарпудин пытался обнять любимую, поцеловать ее. Однако оба раза получив не только яростный отпор, но и пощечины, он решил всеми возможными способами травить жизнь молодой безродной девушки. Дело дошло до того, что он стал ее оскорблять прилюдно, и видя, что нет и не может быть должного ответа, его хамство становилось необузданным и гнусным.
Кесирт всячески избегала встреч с ненавистным ей Шарпудином, редко ходила в село, только изредка посещала различные веселья. Однажды зимой объявили, что в честь окончания чилл[19] в долине Вашандарой-ари под Пешхой-Лам[20] состоится синкъерам.[21] В честь таких праздников из всех дальних и ближних аулов приглашали молодых девушек. Обычно на таких мероприятиях происходили знакомства молодых людей. Как говорится — все хотели себя показать да на других посмотреть. Дочь Хазы получила особое приглашение. Долго сомневалась Кесирт — идти-не идти, и наконец решила идти: хотела показать всем свое последнее рукоделие — расшитую золотом черкеску.
— Как же ты одна пойдешь? — сокрушалась мать, Хаза. — Как я тебя одну отпущу?.. Я ведь тоже хочу посмотреть.
— Нана, но ведь у нас только одна пара чувяк.
— А может мне у кого-нибудь попросить? — умоляла мать.
— Нет. В чужом ходить не будем. Если хочешь, я буду сидеть дома, все равно мне там делать нечего, — твердо сказала дочь.
— Нет, нет. Что я, старая, там забыла?.. Правда, угощения, говорят, будут роскошные. Трех быков будут резать… Давно мы мяса не ели… Да ладно.
— Нечего тебе там есть, — возмущалась дочь.
— Да-да, я это так, просто ворчу, дочка. Делай как надо, — говорила мать, тяжело вздыхая. — Да благословит тебя всевышний.
Всю длинную зимнюю ночь в доме Хазы, в маленькой ветхой пристройке мельницы, горел свет керосинки. Кесирт с особой торжественностью готовилась к празднеству. Обе женщины — и дочь и старенькая ее мать — ожидали от предстоящего дня чего-то необычного, нового, светлого. В большом чугунном казане.[22] Хаза с вечера разогрела воду и, усадив свою дочь в медную чару, с нежностью поливала теплой водой, приговаривая различные пожелания и заклинания для единственного родного существа. Затем, как в детстве, посадив Кесирт на маленький стул, расчесывала ее длинные густые смолянистые волосы.
— Кесирт, родная, — говорила мать тихим, умоляющим голосом, заплетая длинную косу, — может быть завтра сделаешь свой выбор. Сколько молодцов вокруг тебя ходят?.. Я уже старая стала. Вдруг помру — что тогда.
— Эх, нана, нана! — с усмешкой отвечала дочь. — Ведь выбор-то не я делаю, а молодцы… Поразвлекаться все со мной хотят, а жениться желают только старики богатые, да и то второй женой, а то и третьей. Кому это надо? Не неволь меня, мать! Ведь ты знаешь старую чеченскую поговорку: «Девушке выбирай цу[23] и юноше — кул[24]».
Хаза глубоко вздохнула. Наступила долгая, тягучая пауза. В печи, догорая, уныло затрещали поленья…
— Видели бы эти парни тебя такой… Какая у тебя кожа! — как-то пытаясь успокоить и себя и дочь, говорила старая Хаза.
— Не волнуйся, нана! Всё будет хорошо! Главное, мы живы, здоровы, а остальное как-то образуется… А по этому поводу у нас тоже есть поговорка: «Красота на день, а добро на всю жизнь».
Хаза, пытаясь скрыть невольные слезы, возилась вокруг дочери.
— Нана, ложись спать. Сколько можно? — возмущалась Кесирт.
— Ничего, ничего, доченька, — говорила старуха, — чувствую я, что сегодня что-то случится… Чует мое сердце. Ведь есть еще кjенты[25] у нас в горах… Просто ты у нас больно разборчивая — не до этого нам.
— Ты снова о своем, — резко обрывала ее дочь. — Сколько раз об этом можно говорить? Ложись спать.
Выдохнувшись, медленно догорала керосиновая лампа. Уморившись, ничего не говоря, Хаза прилегла, да так и заснула. Позже, спросонья, пытаясь накрыть себя старой овчиной, сбросила с нее огромного черного кота. Тот недовольно огляделся чуть раскрытыми глазами и тотчас с наслаждением, скручиваясь в калачик, улегся в ногах Хазы.
В углу, за маленькой изгородью, зашевелился теленок. Маленькая комнатушка погрузилась в мрак, только бурые угли из открытой печи подавали хилые надежды на свет и тепло.
Простонав во сне, Хаза легла на спину, далеко запрокинула голову. Она с хрипом, часто дышала через слабо раскрытый беззубый рот. Грубый ситцевый платок сполз с головы старушки, и седая прядь неухоженных волос сползла на край набитой соломой кожаной подушки, сохранившей в себе запах козлятины. Кесирт машинально посмотрела на мать, и взгляд ее невольно остановился на старом, изможденном трудом и одиночеством лице: тонкие губы приняли синеватый оттенок; нижняя челюсть выдвинулась вперед; из-за беззубости и худобы щеки впали; глазницы с невидимыми белесыми ресницами глубоко ввалились; и только нос — большой, тонкий нос с горбинкой, сохранил свою прежнюю форму.
