Прощеное воскресение - [20]

— Да мы не голодаем, что вы?! У меня и мама, и бабушка получают пайки, как учительницы. Такое богатство — что вы!

— Дайте детям шоколад, Ксения.

— Они у меня в глаза его не видели!

— Ну вот, а теперь видят. Можно, я дам?

Ксения утвердительно кивнула.

Шоколад был упакован американцами маленькими квадратиками, с пониманием того, что много съедать его не нужно.

Маленькая Александра смело подошла к тете, доверчиво открыла рот, и Александра-большая вложила в него освобожденный от обертки шоколадный кусочек.

Девочка скривилась и тут же выплюнула гостинец. Адам не принял участия в опыте, с него хватило оценки тетиного гостинца сестрой.

— Ой, прости меня, детонька, я же забыла, что он горький! — прижала руки к груди Александра-большая. — Это для летчиков и для моряков, — пояснила она Ксении.

— Значит, для нас с вами! — засмеялась та, подбирая с пола кусочек шоколада.

— Выбросьте его, Ксения!

— Еще чего! Сейчас я шоколадку ополосну, будет как новенькая!

С шоколадом тетя оконфузилась, зато галеты дети хрумкали с превеликим удовольствием, а сахар приняли с восторгом!

— Я чай завариваю с мятой и душицей, настоящего у нас нет, — сказала Ксения, разливая по чашкам.

— Какой пахучий! — похвалила Александра.

— Ма, гуля, — проговорила дочь.

— Только во двор, на улицу ни шагу!. Ой, простите меня, ради Бога, белье пойду подберу, совсем забыла.

— Я помогу вам.

Александра-большая связала порвавшуюся веревку морским узлом.

— А белье совсем не испачкалось, на травку ведь упало! — порадовалась Ксения.

В четыре руки они встряхнули, повесили постирушки, Александра обратила внимание, что Ксения без лифчика и на месте сосков выступают на истончившемся сарафане влажные пятна. Неужели она все еще кормит?!

— Вы до сих пор кормите? — спросила Александра нечаянно для самой себя.

— Кормлю. Скоро им по полтора года — все удивляются. А что делать? Вся моя жизнь теперь только для них, — просто, даже буднично ответила Ксения, и за этой будничностью стояла такая сила, что Александра почувствовала себя младшей перед умудренной опытом матерью двух детей.

Ксения проверила, хорошо ли закрыта калитка: закрыта надежно, и до запирающей вертушки детям не дотянуться.

Вернулись в дом. Молча сели пить чай.

— Берите шоколад, Ксения.

— Я его сто лет не ела. Какой вкусный! Горькенький — настоящий!

— А вы не знаете, где живет начальница загса? Красивая, чернобровая такая женщина.

Ксения ответила не сразу.

— Нигде не живет. Лежит на нашем кладбище. Вы знакомы?

Александра кивнула. За распахнутой дверью домика слышались голоса детей — для этого и оставили дверь открытой.

— А мы как раз в доме Глафиры Петровны живем. Это ее дом… И Алексей два года пролежал на той койке, где вы лежали. У меня мама и бабушка через два дома отсюда живут, а я с детишками здесь. Мы и до ареста Алексея здесь жили. Мама и бабушка помогали, конечно, и сейчас помогают. Они сначала не признавали Алешу… Считали, Алексей дурак, пастух, мне не пара, а потом, когда он ушел работать к Семечкину, когда мы расписались, они смирились. Алексей и роды у меня принимал, в нашем доме. Мама и бабушка ему помогали. Поняли, что он не Леха-пастух…

— Алексей?

— В общем, да, Алексей. Он лишь за три дня до ареста сказал мне, что его настоящее имя Адам. Тогда я только поняла, почему он попросил меня назвать наших двойняшек Адамом и Александрой… Вернее, насчет Александры поняла окончательно только сегодня — это в вашу честь. Наверно, он думал, что вы погибли. А фамилию свою настоящую не сказал, говорит, лишнее… Наверное, предчувствовал.

— Домбровский его фамилия.

— А ваша?

— Домбровская.

За дверью завизжали дети.

— Дерутся! — улыбнулась Ксения. — Сейчас я порядок наведу. Это кто тут дерется?! — вышла она за порог. — В чем дело, Александра? Ты почему обижаешь младшего брата и еще визжишь при этом, хитрюга! Отдай ему катушку — это его катушка! Вот так. И тихо! — улыбаясь, Ксения вернулась в дом. — Катушку из-под ниток он у меня выпросил, а она отняла. На пятнадцать минут старше, а хитрости будто на пять лет!

Никогда никому не завидовала Александра, а тут душу ее стеснило это тяжелое, постыдное чувство. Если бы у нее был ребенок… тот ребенок, не родившийся от Адама…

— Он о вас не вспоминал, но вы не обижайтесь, наверное, просто не успел. У него ведь была очень тяжелая контузия и полное выпадение памяти. Я его в овраге нашла, в сорок втором…

— А я, выходит, бросила его на произвол судьбы. Мы всем госпиталем искали после налета. Не нашли. Только на краю бомбовой воронки его левый сапог и наши с ним фотографии на ее стенках. Все решили — прямое попадание. Я ничего не соображала. Мы переезжали на новое место, был приказ. Меня увезли вместе со всем госпиталем. Потом была война, как один день. Не так давно я демобилизовалась. Приехала удостовериться. Я всегда чувствовала, что он жив. Опоздала…

Помолчали.

— От чего умерла Глафира Петровна?

— Угорела. А может, и не угорела. Кто знает? Так получилось, что, когда она услышала, что взяли Семечкина и моего Алексея да в тот же день председателя нашего колхоза Ивана Ефремовича Воробья, она стала сама не своя. Я хотела остаться у нее ночевать, но она прогнала: «Иди, Ксеня, иди с Богом. Главное теперь, чтоб ты с дитями осталась живая, здоровая — тебе их поднимать. Иди с Богом!» Очень мне не понравилось это ее напутствие, и глаза у нее при этом как будто смотрели уже далеко, мимо меня. А утром нашли ее на полу у двери… Дом полон угарного газа. И задвижка печи закрыта. Затопила она ночью, а был уже конец апреля, и никто не топил — тепло. Нарочно растопила печку… Наверное, в последние минуты хотела спастись, выползти за порог, но ноги у нее перебитые еще с окопов, не доползла. Посчитали, несчастный случай…