Прощайте, воспоминания: сборник - [116]

— Но почему, о боже праведный, — сказала миссис Сибба в заключение длинного монолога, — этот ребенок не мог заговорить раньше, избавив меня от долгих тревожных дней и ночей и от соседских пересудов, а семью от позора из-за того, что мальчишка якобы неполноценный, хотя, как я сказала сегодня вечером миссис Глони: Пратты и Сибба спокон веку все делали по-своему и всегда так будут делать.

— Ну что ж, — заметил мистер Сибба, чья степенная деревенская манера выражаться, свойственная жителям Новой Англии, была столь не похожа на бостонскую говорливость его жены. — Мне кажется, теперь у нас нет причин беспокоиться по этому поводу.

— А вот и есть, Джон Сибба! — воскликнула она, сильно раскачиваясь в своей качалке. — Я всегда подозревала, что Джереми — необыкновенный ребенок, потому что в такой семье, как наша, мы вправе ожидать от него больших способностей, поскольку двое из его предков были губернаторами штатов, один из дядюшек — профессор колледжа, а родная мать — «Дочь Революции»,[117] и даже его отец слывет лучшим адвокатом во всем городе, да и сам он заговорил так легко и свободно, и личико у него было при этом такое серьезное — тут уж поневоле станешь беспокоиться, ведь если мы не выполним свой долг и не дадим ему образования, которого он вправе ожидать от нас и которое необходимо ему для блестящей будущности…

— Ну, это еще успеется! — прервал ее практичный мистер Сибба.

— А вот и нет, Джон Сибба, ведь ты сам отлично знаешь, я не раз слышала, как мой покойный отец говорил, что преподобный Шарнхорст — он был унитарием, — так вот, я слышала от него, что до переселения в Америку у нас в семье были графы, а сам он был ближайшим другом мистера Рассела Лоуэлла,[118] знаменитого поэта и дипломата, который сказал ему, что мистер Эмерсон[119] часто говаривал мистеру Лоуэллу, что учить ребенка нужно как можно раньше, и, конечно, после того, что сказал Джереми сегодня, стыд и позор, если мы не сделаем все возможное, дабы он занял то место, которое по праву принадлежит одному из нашей семьи, и…

— Ну, ну… — сказал мистер Сибба, зевая. — Поживем — увидим.

Но хотя этот разговор, продолжавшийся в том же духе еще не один час, все время заходил в тупик из-за мужского безразличия и эгоизма мистера Сибба, от его супруги не так-то легко было отделаться. И она в конечном счете добилась своего, дав сыну блестящее образование и тем самым поистине заложив краеугольный камень его необыкновенной будущности.

Подобно многим другим людям святой жизни, Джереми Сибба не отличался в юности особым религиозным рвением. Кстати сказать, если бы не это, его обращение в святую веру было бы гораздо менее эффектным и лишенным напряженного драматизма. Нельзя сказать, что родители не давали ему душеспасительных наставлений или что на его счет возможны какие-либо домыслы вроде тех, которые распространяются о святом Франциске Ассизском или других менее почитаемых святых. Весь жизненный путь Сиббера отмечен, как выразился бы он сам, «последовательностью», свойством, в высокой степени присущим первому американскому «блаженному». Сиббер всегда отличался благоразумием и благопристойностью. Он тщательно обдумывал каждое свое слово, каждый поступок. Он ничего не оставлял на волю случая, никогда не оказывался во власти тех стихийных порывов, которым стоит поддаться лишь раз, чтобы потом терзаться раскаянием до конца дней своих. Никто не мог похвастаться тем, что застал Сиббера врасплох; все его чувства, подобно его добрым делам и его сочинениям, несли на себе печать трезвой сдержанности, присущей лучшим классическим образцам.

Ум его не был отравлен учебой в государственной школе, которую в Англии назвали бы «бесплатной» или «национальной». Мать не уставала напоминать Джереми, что он по отцовской линии состоит в родстве с Сиббой,[120] саксонским королем Кента (Англия), погребенным в Вестминстерском аббатстве, тогда как род Праттов ведет свое начало непосредственно от римского императора Пертинакса[121] (Европа), чье имя в смутную эпоху средневековья было искажено в соответствии с фонетическим законом Гримма и превратилось сначала в «Пратипакса», затем в «Пранткса» и наконец в «Пратта». «Никогда не забывай, Джереми, — говорила ему мать, — никогда не забывай о том, что ты Пратт». И он никогда не забывал об этом.

Его отдали в платную школу, именовавшуюся «Академией для избранных молодых джентльменов», которую основал в Колонсвилле некий ученый служитель епископальной церкви. Можно ли считать, что этот наставник посеял в душе Сиббера первые ростки семян благочестия? По-видимому, нет. Исследования показали, что он не был человеком высоких моральных качеств и что лет за десять перед тем он вынужден был уехать из Филадельфии при обстоятельствах, в высшей степени достойных сожаления. Один из его прихожан видел, как он обедал в ресторане в обществе женщины, курившей папиросу. После этого он укрылся от позора в Колонсвилле. Однако хотя он и был слаб морально, зато как ученый обладал незаурядными достоинствами и щедро, не щадя сил, передавал свои знания вверенным ему молодым аристократам. Было бы прямым преувеличением сказать, что Джереми стал его любимцем. Более того, один из школьных товарищей Сиббера сообщает, что учитель не раз называл Джереми «льстивым щенком» и «ползучим микробом вроде Чедбенда».