Прощай, Рузовка! - [12]

Гул негодования.

Васюточкин всплеснул руками и с детской улыбкой сообщил:

— Но мы не растерялись и купили дру-гу-ю.

На этот раз хохот был такой силы, что в аудиторию заглянул командир роты.

В ту пору в Военно-морской медицинской академии преподавали учёные с мировыми именами: Быков, Орбели, Джанелидзе, Лазарев — список крупных деятелей отечественной военной медицины можно было бы продолжить.

Одни были излишне академичны, другие суховаты, третьи слишком уж суровы. На всю жизнь запомнились профессора с чудинкой, к тому же имеющие дополнительные, порой неожиданные интересы, как, например, профессор-патологоанатом Соломон Самуилович Вайль.

Первый раз я увидел его в парке академического городка бывшей Обуховской больницы. Стоял конец сентября, бабье лето. Мы, курсанты, собирали в кучи опавшие листья и жгли на костре, — ароматный дымок плыл между деревьями. Он шёл по аллее, переваливаясь на коротковатых ногах, тужурка с серебристыми полковничьими погонами расстегнута, фуражка лихо сдвинута на затылок, старый разбухший портфель оттягивал руку. Полковник покачивал квадратной головой в такт шагам, сладко жмурился и что-то напевал. Я приставил к дереву грабли, вытянулся и отдал ему честь. Он приветливо помахал мне рукой и по-домашнему сказал:

— Здравствуй, голубчик. Погодка-то? А-а? Прекрасная пора, очей очарованье!

Снял фуражку, его лысая голова как бы высветилась изнутри, напоминая матовый плафон, что висел у нас в шестой аудитории.

— Кто этот чудак? — спросил я у приятеля.

— Профессор Вайль, патологоанатом.

— Тот самый?

— Ну!

Дело в том, что среди курсантов вот уже месяц гуляла рукопись поэмы «Сифилиада», принадлежавшая перу ныне покойного петербургского поэта Семёна Ботвинника. Поэму сопровождала легенда, что будто бы Ботвинник, в те времена курсант Военно-морской медицинской академии, на экзаменах по патологической анатомии предложил профессору Вайлю прочесть эту самую поэму, ибо в ней была глава, посвященная гистологическим особенностям вторичного сифилиса. Профессор не только не выгнал Сёму с экзамена за нахальство, но и заставил прочесть поэму целиком и вывел в его зачетке пятерку с плюсом.

Как нередко бывает с любимыми профессорами, имя Соломона Самуиловича было окружено легендами, байками и анекдотами. Вот некоторые из них. У Вайля была привычка, входя в трамвай, снимать калоши и ставить их рядом со скамейкой, на которой сидел. Так вот, входит профессор в трамвай, снимает, как обычно, калоши, садится и мгновенно засыпает. Сопровождающий его адъюнкт, чтобы не тратить зря время, — ехать далеко, в больницу имени Коняшина, начинает «клеить» соседку-студенточку, та кокетничает, резвится и роняет на колени спящему профессору батистовый платочек. Девушке пора выходить, платочек нужно взять, но так, чтобы не смутить старика. Адъюнкт наклоняется, что-то шепчет на ухо профессору, осторожно указывая на платочек. Вайль сконфуженно розовеет и, приняв спросонья платок за уголок рубашки, вылезший из ширинки, начинает его торопливо туда заталкивать.

Эту якобы подлинную историю я слышал в Москве уже в качестве анекдота. Другая байка: Вайля как ведущего прозектора города пригласили в медицинский институт возглавить экзаменационную комиссию. Экзамены уже близились к концу, когда в аудиторию развинченной походкой вошёл студент и, не обращая внимания на членов комиссии, принялся рыться в экзаменационных билетах. Не найдя, видимо, ничего подходящего, хмыкнул и направился к выходу. «Молодой человек, — остановил его Вайль, — дайте, голубчик, ваш матрикул». Тот, немало удивившись, вернулся и протянул зачётку. Профессор неторопливо начертал в ней: «Удовлетворительно». Наступила очередь удивляться экзаменационной комиссии. «Студент ведь что-то искал, значит, он всё же что-то знает, — пояснил Вайль. — Как же я могу поставить ему неудовлетворительную оценку?»

Как ни был я подготовлен к встрече с профессором-оригиналом, он меня всё же поразил. На одной из лекций, в самом начале, Вайль вдруг умолк, некоторое время сумрачно глядел в аудиторию, потом, усмехнувшись, сказал:

— Всё, что я вам толковал сейчас о печени алкоголиков, — чепуха! Я за всю многолетнюю практику ни разу не видел классической печени алкоголика. Да-с! И вообще, мне сегодня не хочется говорить о скучных материях. Поговорим о вечном… Скажем, об эстетике. В том смысле, как понимал её Кант, то есть науке о правилах чувственности вообще…

Я впервые прослушал лекцию по философии, в которой и Кант, и Гегель выглядели не скучными придурочными идеалистами, которые свихнулись на «вещи в себе» и прочих заумных штучках, а вполне понятными, привлекательными гениями. И возможно, впервые задумался о смерти и бессмертии, которое начинается здесь, на столе прозектора, либо не начинается вовсе, и с пугающей ясностью осознал беспощадность исчезающего времени.

На одной из очередных лекций Вайль дал нам развернутый литературоведческий анализ… романа Пушкина «Евгений Онегин». И вот что любопытно, столь необычные лекции, где философия и литература соединялись с патологической анатомией, запоминались намертво, словно кирпичики укладывались там, в голове, не оставляя никого равнодушным.